Осада

Три четверти часа минуло, он не поверил, пока не взглянул на часы дважды. Ни одного патруля. А мертвые уже стали выходить из отделения. Всей знакомой группой, к которой только прибавилось еще несколько милиционеров в форме и штатском. Сойдя с крыльца, толпа неожиданно рассеялась. Часть разошлась по дворам, часть двинулась дальше по улице, а остальные, в том числе милиционеры, пошли к проспекту Толбухина. Один остановился и, недолго думая, приблизился.

Тихоновецкий поднял стекла и заблокировал двери. Мертвец в милицейской форме подошел к машине, Валентин не выдержал. Всхлипнув, сдал назад, одной рукой все еще продолжая снимать. Только потом схватился за руль, когда колеса стали тереться о тротуар. И закричав, бросил машину вперед. «Хонда» ударила мертвеца точно по бедрам, он сломался, перелетел через капот и рухнул наземь. Тихоновецкий немедленно сдал назад, сотрясаясь вместе с машиной, когда тело лежавшего оказалось под колесами. Затем вперед. И еще раз назад. И еще раз вперед.

И только когда «Хонда» стукнулась о тротуар прямо перед распахнутой настежь дверью РОВД, Тихоновецкий остановился. Тяжело дыша, сквозь пелену, затуманившую глаза и разум, старался рассмотреть, что же происходит позади него, старался увидеть распростертое на тротуаре тело, которое он так старательно давил последние пару минут. Мертвец не шевелился. Он боялся выйти из машины, чтобы проверить. Боялся других мертвецов, могущих подойти в любую минуту, затаившихся где-то и только ждущих этого мгновения, чтобы отомстить за гибель.

Прошло минут десять. Милиция все не появлялась. Мертвецы тоже. Тихоновецкий  понемногу успокоился. Сообразил, что ему бы не помешало оружие. В отделении ведь шел бой, значит, сейфы вскрыты. Он тут же рванулся наружу и  с минуту не мог понять, почему не открывается дверь. И только затем отключил блокировку.

Стас. Это вторая мысль, пришедшая ему в голову, когда он уже выбрался наружу, взяв с собою мобильник. И вошел в отделение на плохо гнущихся ногах.

Прошествовал мимо пустой кабинки дежурного, оглядываясь по сторонам. В отделении все было разгромлено,  раскурочено, словно не тихие мертвецы пришли, а банда отморозков. Кругом валялась бумага, разбитые доски, стулья, столы, упавшие стеллажи. Пистолет.

Валентин спешно поднял его, вытащил магазин – пустой. Где-то у них должен быть сейф. И ключи от камер.

– Стас! – крикнул он. – Станислав, ты здесь? Это я, Валентин Тихоновецкий, журналист, и я еще жив.

Тут только ему пришло в голову что Белоконь сидит в отделении с первого числа и понятия не имеет, что произошло в мире за прошедшие дни.

– Стас, все в порядке, все ушли! – снова крикнул он, уже начиная сомневаться, что опальный молодой человек еще в отделении.

Но нет, Стас отозвался. Из той самой камеры, куда бросили и его после короткой беседы с дежурным следователем.

– Я тут. Менты… как ты сюда попал?

– Я сейчас открою, – ключи, похожие на те, что он видел на дежурном, проводившим его в камеру, валялись в коридоре, неподалеку от дверей в камеры. Возможно, кому-то из оборонявшихся пришло в голову завербовать новых бойцов. Вот только он опоздал.

А вот и открытая оружейная – пистолетов тут не было, только автоматы. И рожки и цинки с патронами. Некоторые вскрыты. Валентин не сразу сообразил, какой цинк ему нужен.

Стас снова окликнул его, спросил, что происходит. В другой камере тоже зашевелились, поинтересовавшись, «чем этот шухер закончился» и крикнув еще: «давай освобождай, журналист, из застенков гестапо». Последние слова сопровождались истеричным смехом, он понял, что в камерах находятся не только мужики, но и девицы, последний улов отделения.

Двенадцать патронов вошло в обойму, он собрал Макаров и пошел освобождать Стаса, желая, чтобы тот оказался в камере один. На его счастье, так и случилось. Когда он открыл дверь, то нашел Белоконя сидящим едва ли не в той же самой позе, что и при первой встрече – будто Валентин только вошел и вышел.

– Приветствую, – он крепко пожал руку пленнику. Стас не выдержал, поднялся и обнял Валентина. На глаза навернулись слезы. – Ну ладно, потом, все потом,  нам пора.

– Э, про нас, про нас-то забыл, – женские голоса из камеры напротив.

– Начальник девочками не интересуется, – хохот из соседней камеры. – И услышав удаляющиеся шаги, – Мужик, не дури, открывай двери. Чего за избирательность устроил. Вызволяй так всех, а не только своего дружка.

– Не мешай влюбленным, – хихикнули из женской камеры.

Валентин остановился.

– Вы сегодняшние новости слушали? Вам лучше оставаться здесь. Безопасней. Этот налет ведь не банда устроила. Вам повезло, что до вас у них сил не хватило добраться. Так что ждите, я сейчас кого-нибудь вызову.

– Мужик! – в ужасе воскликнули из мужской камеры, – не дури, блин. Ты чего творишь? Мужик, стой!

Валентин остановился. Развернулся и пошел открывать оставшиеся  камеры. Мимо Стаса пронеслись две девицы, одна успела потрепать ему волосы и заметить походя «какой красавчик», затем прошествовал краснолицый мужичок средних лет, весь в наколках и немного поддатый.

Выходя, Тихоновецкий позвонил в ОВД. Долго не подходили к телефону. Тихоновецкий кратко сообщил о нападении банды живых мертвецов, об уничтожении отделения, отказался представиться и прервал связь. Стас слушал его с нескрываемым изумлением. Он уже не решался даже спросить, что же происходит.

– Пойдем быстрее, – передернув затвор, Тихоновецкий оглядел пространство вокруг «Хонды», заметил раздавленного в приступе неконтролируемой ярости и страха мертвеца, признаков жизни тот не подавал. Спустился и запихал Стаса на пассажирское сиденье. – По дороге все объясню.

– Куда мы хоть едем? – спросил Белоконь.

– К тебе домой, разумеется. Мать, небось, с ума сходит.

Стас впервые за долгое время нашел в себе силы улыбнуться. Хоть одна весть оказалась хорошей.

29.

Менее всего я ожидал этого визита.

– Здравствуй, красавица, – произнес я, разглядывая пришедшую. Милена сильно изменилась с того дня, когда я последний раз ее видел, у стен Новодевичьего. Осунулась, побледнела. Под глазами появились круги.

– Не рад? Я тебя не задержу долго, если не хочешь, – сказала она, проходя. – Не могу быть одной, а в компании получается того хуже.

Только сейчас я понял, что вижу светскую львицу без косметики. Даже не светскую львицу, просто усталую девушку, затюканную последними событиями. Такую, которую я увидел первый раз – когда она пригласила меня к себе, еще в качестве сосланного в колонку звездных сплетен, журналиста. Милена предстала предо мной как есть – возможно, в тот момент она обнажилась куда больше, чем скинув легкий халатик, под которым ничего не было. Она проверяла меня… почему до этой простой мысли я додумался только сейчас? Она хотела видеть меня тем, как я представился ей – ведь перед этим мы говорили о моей работе, я честно признался, откуда я свалился на ее голову, что задаю столь странные вопросы. Но в тот день я исправился, принял привычное для нее обличье. И тем не менее, был радушно принят в ее объятия, ни к чему не обязывающие обе стороны. Потому ли, что не оправдал ожиданий, или потому, что я стал таким, каким и должен быть. Или она понадеялась, что еще увидит меня в истинном обличье? И долго, очень долго ждала, когда я сниму маску. Пока не поняла, что я лишь сменил ее на другую. Куда более серьезную.

И тогда с легкостью душевной отдала меня своей сестре.

Милена сняла туфли, выискивая взглядом свои пушистые тапочки с помпошками. Заглянула в шкафчик для обуви, короткая юбочка соблазнительно потянулась вверх. Она обернулась.

– Ты мне не ответил, – напомнила она. Я встрепенулся.

– Да, рад, конечно. Тапочки в левом отделении, наверху.

Сейчас, в эти минуты, я тоже был без маски, и тоже усталый, подавленный. Вот мы и встретились такими, какими и должны были предстать друг пред другом два года назад. Неужели столько лет и столько событий понадобилось, чтобы обе маски были сброшены одновременно.