Осада

– Нигде не работают, ничего не делают, только Тору читают и лбом об Стену Плача стучатся. С гоями не разговаривают, сидят в своих кибуцах, им туда завозят все необходимое, чтобы не дай бог, не нарушить чего. Они, как опора нации, на полном пансионе у правительства, в Израиле специальный налог введен для всех остальных на содержание правоверных, – он ухмыльнулся, глядя на остекленевшие от удивления глаза Бориса. – Ну да Израиль-то религиозное государство, вообще, странно, что его хотя бы по спортивной части причисляют к Европе. Если вспомнить, что в субботу у них вообще ничего не работает, а уж по праздникам я просто молчу. Так что все эти экскурсы в жизнь правоверных евреев, которые там суть власть, двадцать раз перечеркнут все их полнощные стенания. Плюс еврейская энциклопедия, еврейские олимпийские игры и все прочее, чтобы только выделиться среди других и доказать собственную значимость. И ведь доказывают, стоит только появиться жалостному фильму о судьбе еврея, он в момент отхватывает гору наград. Я еще молчу про холокост. Фабрики дымили будь здоров, но теперь выясняется, что сжигали ну сплошь евреев, остальные вроде бы ни в счет.

– По мне так количество уничтоженных явно завышено победителями. По понятным причинам.

– Неважно. Стоит вспомнить, что нет такой страны, которая бы не устраивала еврейские погромы за последние две тысячи лет, все одним миром оказываются мазаны. Так что поддерживают, скрипя зубами. Вводят, что уж просто смешно и глупо, наказание за отрицание холокоста. Как за распространение свастики. Можно подумать свастику Гитлер изобрел. И у нас в церквах ее нет. Или в той же Европе. Или на керенках.

– Вот именно, – подхватил Борис. – На Гитлера модно сваливать все, что сами устраивали. Нашли козла отпущения. Ну как же, победителей не судят, только побежденных. И будто сами свои хрустальные ночи не устраивали. Да в то же время. Одну Францию вспомнить. Хотя вот парадокс, после его смерти, до девяносто второго года во  многих землях Германии правили именно нацисты и никто их не трогал. Те, кто работал в лагерях смерти, тоже остались при своем. А вот действительно неординарную личность предпочли сжечь во славу грядущего Хама. Так что теперь евреи считаются высшей расой, и попробуй их тронь. Задавят в момент, как палестинцев, которых за людей вообще никогда не признавали.

– А если вспомнить, что главный, после Пасхи, праздник у евреев – Пурим, праздник жребия, когда евреям персидский царь разрешили геноцид амаликитян.  Во время тех гуляний евреи уничтожили, это из книги Есфирь, до семидесяти пяти тысяч человек. Они до сих пор проводят гуляния с песнями и плясками по поводу этого геноцида, – он помолчал чуть и добавил: – А вот геноцид армян Израиль в жизни не признает. Ведь тогда придется делиться правами высших существ, а им это надо?

Оба помолчали, выдохшись. Затем попили чайку с пирожными.

Наступившее молчание прервал Борис:

– Вчера звонил отцу. Хотел съездить в отпуск в Самару, навестить. Не получилось, опять поругались.

– Из-за этого? – Оперман осторожно кивнул в сторону комнаты со свастикой.

– Не только. Он всегда терпеть не мог, когда я поступаю против его воли. Ну как же, поперся на матфак, когда надо было на юридический. В его фирму очередным консультантом или правоведом, или не знаю, на что он тогда рассчитывал, пятнадцать лет назад. Все равно его сожрали оба кризиса, не один, так другой. И теперь его бесит, когда я перевожу семье деньги. И еще больше, если вдруг запаздываю с переводом. А свастика… так предлог.

– Моя мама считала себя православной еврейкой. Даже выкопала какую-то организацию «Евреи за Иисуса». Очень молилась, особенно, когда совсем тяжко стало, отец продавал газеты в электричках, а я торговал книгами в спорткомплексе «Олимпийский». Это в девяносто третьем было. Отца избили за то, что влез не на свою территорию. Я разрывался между институтом и этой чертовой работой: книг до фига, а вот деньги мгновенно превращались в труху. Год такой, инфляция безумная. Не знаю, как мы это выдержали. Наверное, потому только, что мама раз сварила библию вместо супа. Уверяла, очень поможет в бизнесе, – он помолчал и продолжил, не поднимая головы. – В дурке она и года не протянула. А потом отец. Он ее очень любил. Не смог…. Да и мои взгляды его всегда пугали. Особенно, когда мама….

– Оба мы с тобой отщепенцы, – мягко, почти нежно, заметил Борис. Леонид кивнул неохотно, не пытаясь возразить. – Ты давно воюешь?

– С развала, наверное.

– Почти двадцать лет. Я гораздо меньше. Да, это срок.

– Это проклятье.

Он не ответил. С течением времени на город лениво наползали сумерки, обволакивая ненасытную утробу столицы, успокаивая бег транспорта и заставляя пешеходов расходиться по домам. В воздухе чуть посвежело, столбик термометра отлип от тридцатипятиградусной отметки и потихоньку пополз вниз.

– Сейчас в горах хорошо, – сказал Оперман. – Днем жарко, зато ночь прохладная. Когда я последний раз был в Сухуми, еще до всех этих войн….

Он не договорил, и стал прощаться. Борис проводил приятеля до лифта, они тряхнули последний раз друг другу руку и разошлись. Когда Леонид сел в трамвай, запад озолотился последними лучами светила.

Тридцать девятый привычно трясся, отматывая остановку за остановкой. Народу было уже немного, человек двадцать, час пик давно миновал. Когда он пересекал Профсоюзную, запад окончательно погрузился в темноту. Леонид не оглядывался, чтобы смотреть на закатившееся за дома светило, его мысли блуждали где-то далеко. Пока шум у турникета не заставил его вздрогнуть и оторвать взгляд от стекла. Какой-то пьяненький, плохо соображающий мужичонка пытался пролезть под рога турникета, водитель шумел на него, но мужчина в трепаном костюме не обращал ни на кого внимания. Пока не пролез окончательно, водитель попытался вытащить его назад, но тот, не долго думая, куснул его в руку. Шофер шарахнулся, крикнул матерно, а мужичонка бросился к ближайшим пассажирам и, словно контролер, принялся кусать всех по очереди.

Минута или больше была проведена в молчании. Никто не понимал, что происходит. Оперман сидел, как обычно, в самом конце салона, еще когда до него доберется мужичок. Внутренне он сжался, готовясь дать отпор. Представляя, как ударяет ногой по лицу мужичонки, внутренне содрогаясь от этого удара.

Наконец, неловкость, вызванная появлением безумца, оказалась преодоленной. Женщины, уже покусанные, набросились на него, кто-то подбежал к водителю, потребовал немедля открыть двери.  Или вмешаться, ведь буйный. Бешеный.

Трудно сказать, кто первым произнес это слово «бешеный», но только оно электрическим разрядом прокатилось по вагону, заставляя немедля всех подняться на ноги. Пассажиры повскакивали с мест, бросились прочь от мужичонки, стараясь не попасться под его злые зубы. А мужичок в ответ еще и царапался отчаянно, наконец, водитель остановил трамвай – как раз на следующей остановке. Открыл двери, народ в спешке покидал салон, но те, кто находились еще на остановке, не зная о происходящем, втискивались внутрь. Им кричали разбегавшиеся, водитель хотел было закрыть входную дверь, но неожиданно рухнул навзничь, как подкошенный, ударившись головой о стекло. Мужичонка преодолел половину салона и подходил к Оперману, Леонид обернулся, он оказался последним, кто еще оставался внутри. Кто никак не мог заставить себя подвергнуться общей панике уронить собственное бессмысленное, никчемное достоинство перед враз сошедшей с ума толпой. Наконец, он выскочил, когда мужичонка метнулся к нему. Выскочил, в этот момент задняя дверь захлопнулась, кажется, водитель, пошевелившись, задел кнопку. Он сейчас вставал, мало обращая внимание на потеки крови на лице, и медленно выбирался из вагона, направляясь к собравшимся на остановке. Непонятно, чего они ждали – следующего трамвая? Или маршрутки, если те вообще ходят в такой глухомани?