Осада

– На предохранитель надо поставить, – напомнила она. Но переключатель не хотел подниматься, а почему, оба не знали. Отец Дмитрий неловко запихнул пистолет в кобуру и, отступая, вышел на террасу. Там только смог повернуться. И побежать.

Путь до церкви занял, казалось, мгновения. Он взлетел на пустой холм, со стороны кладбища поросший вязами, и раскрыв дверь, бросился к алтарю. Остановился перед образами. В глазах прыгало, он с трудом нашел лик Спасителя, потускневший, увядший. Казалось, на старой трехсотлетней иконе Он сам превратился в ожившего мертвого.

Батюшка опустился на колени. Сердце трепетало, мысли путались. Образы, виденное совсем недавно смешивалось с образами иконостаса. Смешивались, покуда он уже не мог отыскать различия.

– За что, скажи мне? – через силу произнес отец Дмитрий. – Прошу, ответь, за что?

22.

– Ну что, ты ко мне или я к тебе? – вот примерно с этих слов все и началось. Оперман переоделся, сменив домашнюю рубашку на футболку и отправился в путь. До главного здания МГУ, где, в крыле общежития, обитал его приятель, Борис Лисицын, было не так далеко, полчаса на тридцать девятом трамвае, если подойдет быстро.

Они с Борисом были знакомы уже лет десять. Люди разные, тем не менее, быстро сошлись еще в самом начале века, и каким-то неведомым образом прилепившись друг к другу, продолжали держаться. Трудно сказать, что именно их связывало, больше разъединяло, однако, они умудрялись находить, и общие темы, и то, что их товарищество по-прежнему интересно обоим. Они различались даже внешне – Леонид высокий, стройный, с льняными, изрядно поредевшими волосами, удивительно смотрелся на фоне низкорослого крепыша Бориса, жаркого бронзовокожего брюнета. Хотя согласно их фамилиям, все должно быть наоборот.

Быть может, это тоже вносило определенную гармонию?

Трамвай ждать долго не пришлось. Минут через пять он подъехал, пышущий жаром вагон, чьи окна и люки были распахнуты настежь; подергавшись на стыках, рванулся вперед. А через минуту столь же резко остановился перед новым светофором, не решаясь проехать на желтый свет. Оперман с самого детства ездил на этом чуде транспорта, должен был привыкнуть, к его поспешной неторопливости, но так и не смог.

Он занимал старую квартиру в сталинском доме, оставшуюся от родителей, ныне упокоенных на Хованском кладбище. Невыразительная однушка с вечно текущими трубами, в ней все осталось с времен оных. Странное дело, старые вещи он старался не выбрасывать, даже если не мог измыслить им ровно никакого предназначения, просто оставлял «на крайний случай», складировал по антресолям, сам стараясь втиснуться в постоянно  сужающееся пространство; противоположность ему Борис, ну да, вечная противоположность, обладал только тем, в чем нуждался. А потому аскетическая, почти монастырская его обитель – комнатка на пятнадцатом этаже общежития, – выглядела почти нежилой.

Если бы не вымпел со свастикой в углу над рабочим столом. Он сразу бросался в глаза вошедшему, заставляя того неприятно поежится. Не был исключением и Оперман, впервые переступивший порог комнаты Бориса. Но  с тех пор столько воды утекло – он вроде бы притерпелся к более чем странному увлечению своего приятеля символикой времен Третьего Рейха. До сих пор не понимал, почему не разорвал отношения в тот же день, когда увидел свастику. У них случился не слишком приятный разговор о концлагерях, Леонид поспешил распрощаться, а потом неделю не переписывался с Лисицыным. И только, когда Борис позвонил сам, попросил прощения…. Словом, на следующий день пришел еще раз.

Как будто издевка над родней деда, сгоревшей в Треблинке.

Трамвай прибыл на конечную, площадь Джавахарлала Неру, до МГУ рукой подать. Но пересекши перекресток Оперман мимо остановки не пошел, там было невообразимое столпотворение студентов, Леонид, терпеть не могший каких бы то ни было сборищ, решил обогнуть толпу стороной. В памяти сразу всплыли кадры, как некий пацан, нанюхавшийся «кокса», влетел на своем «ниссане» именно в эту остановку, пусть и случилось это больше года назад. Суд шел вяло, долго, нудно студенты не выдержали, вышли на улицу протестовать, их митинг подавили немедля и с обычным остервенением. Если и сейчас назревает что-то подобное, лезть в петлю явно нежелательно. Мало что у него в паспорте могут найти малахольные менты. Они и так набраны из всех концов страны и мира, точно Иностранный легион. А потому зубами будут цепляться за свою должность, дающую безусловное смирение граждан и возможность почти полной безнаказанности во время несения службы и в свободное время. Что милиция коррумпирована и не предназначена к несению своих обязанностей, а московская особенно – об этом не говорил только ленивый. Да только где сейчас эти ленивцы – за оскорбление при исполнении мотают свои срока.

Лучше помолчать да пройти мимо. Целее будешь.

Он пошел аллейкой, свернул путаными проходами к главному зданию, и наконец, добрался до пятнадцатого этажа. Борис встретил его в коридоре, как обычно. Света на площадке лифта не было, приходилось встречать гостей, чтобы те не угодили в груды разваленного повсюду преподавательского барахла, не помещавшегося в комнатах.

– Народ от жары как с ума посходил, – заметил Леонид, садясь в кухоньке на предложенный табурет и отпивая глоток прохладного зеленого чая. Сразу полегчало.

– Я прочитал одно интересное сообщение на форуме, вернее, на нескольких форумах. Модераторы старательно удаляли их, но те все появлялись. В двух словах – это беженцы с кладбищ.

– Не понял? – Оперман потряс головой, сбрасывая налипшие на лоб волосы.

– У тебя знакомый есть в Ярославле, ты бы ему позвонил по этому поводу. А так, что я прочитал, вроде бы сказка, вот только фотографии… – Борис включил ноутбук, выискивая сохраненные материалы. Показал Оперману. Тот покачал головой и решил позвонить Тихоновецкому. Но телефон упорно отказывался отвечать, сообщая, будто абонент недоступен.

– Похоже, его уже загребли, – мрачно подытожил Борис. – Он часто в милиции оказывается?

– Постоянно. Раз в пару месяцев это точно. Настырный парень, вечно лезет не в свое дело. Одним словом, настоящий журналист.

– Сейчас таких наперечет, – Борис хмыкнул. – Всех давно почистили.

И замолчал резко. Тишина обуяла комнату.

В стране происходило что-то непонятное, непостижимое, происходило, похоже, не первый день, но что именно, оба узнать не имели ни малейшей возможности. И от незнания этого могли лишь строить невнятные предположения и размышлять за кухонным столом, выдвигая гипотезы самые невероятные. А когда это надоело, перешли к делам более привычным. Поговорили о кино, Борис занимался переводами немецких фильмов, язык он знал в совершенстве, когда к нему попадала копия, погружался в работу полностью, забывая о своих непосредственных обязанностях математика. В этот раз ему переслали фильм «Барон Мюнхгаузен» сорок второго года выпуска, к которому он со слуха писал субтитры.

– А первым я переводил документальный фильм «Вечный жид», – неожиданно вспомнил Лисицын. – Помнишь,  показывал.

– Да уж, конечно, помню…. А я еще критиковал Геббельса за тупость, – нежданно для себя разгорячаясь, отвечал Оперман. – На редкость убогая пропаганда. А ведь достаточно было сказать правду. И про закрытость еврейских общин, и про глухую ненависть ко всякому нееврею; ведь это единственная религия в мире, которая различает своих и чужих по национальности. Вон в Израиле до сих пор нет светских браков. То есть либо вы муж и жена по местным законам, либо вообще никто. Хотя нет, вроде бы есть соглашение с Кипром, но так это ж тот еще оффшор. А, вообще, если вспомнить правоверного датишника, который, дабы избегнуть всякого контакта с погаными гоями, в миру ездит только в перчатках, чтобы не осквернить руки прикосновением к тому месту, где прикасались нечестивые. Кстати, в Израиле они и живут на халяву.

– Не понял? – ожил Борис.