Осада

Наконец, открыла. Прочла. Сделала соскоб с верхней и нижней щеки, поместила ложку в раствор, помешала и подождала двадцать положенных минут. В окошке медленно проявились две полоски – контрольная и убийственная, одна за другой, почти одновременно.

Тестер упал на пол. Настя схватила инструкцию, точность диагностики составляла девяносто девять и девять десятых процента. Специалисты советовали в случае подтверждения ВИЧ-инфекции немедля обратиться в ближайший центр для уточнения, всестороннего обследования. Она выронила инструкцию и бессильно заплакала.

– Так это я… я их всех… всех убила…. Я… никто больше.

Она упала на ковер и рыдала. Когда слезы кончились, поднялась, долго бродила по квартире, наконец, зашла в мой рабочий кабинет, выискала в столе ручку и лист бумаги А4, стала писать. Затем позвонила на вахту, оказывается мои объяснения она запомнила очень хорошо. Когда соединение состоялось, попросила лишь одно:

– Пожалуйста, выпустите меня отсюда, – тихо произнесла Настя. Пришедший охранник предложил сопроводить, подвезти, но она отказалась, показав, словно пропуск пустой ГШ-18. Он сообщил, что бои еще не закончены, и опасность не миновала, она продолжала настаивать. Наконец, вышла из дому и медленно побрела по направлению к Кремлю.

Заря медленно разгоралась, солнце вкатывалось в новый день, а шум перестрелки, меж тем, только нарастал, привыкшая за недели и месяцы к нему, Настя уже не оборачивалась. Не обернулась и когда почувствовала мягкое прикосновение руки к плечу. До Кремля ей предстояло только пройти дом Пашкова. Наверное, она пожалела, что так мало осталось.

Да и я пожалел, что не взял ее с собой. Тем более, приехав на стоянку, услышал от кого-то из охраны приятную новость: Динора Назаровна вернулась. Наконец-то. Я вздохнул с облегчением и стал подниматься по лестнице к своему рабочему кабинету. По дороге неожиданно встретился, буквально нос к носу, первый зам мэра Москвы, по-прежнему исполнявший свои обязанности и после смерти и прежнего и следующего своего начальника. Словно все ожидали некоего чудесного воскрешения Виктора Васильевича, и оставляли кресло и мэра и председателя правительства пустым, надеясь и уповая. Диноре Назаровне будет что сказать наш общий адрес, менее всего эта дама могла переносить нерешительность и расхлябанность, что-что, а командовать и организовывать она умела. Неудивительно, что даже охрана как-то подтянулась, когда сообщила мне эту новость, больше того, я услышал, что Динора Назаровна «сама пришла», памятуя, что с ней приключилось перед самым апокалипсисом, героизму этой несгибаемой женщины можно только искренне поражаться.

Ресин взглянул на меня, затормозив в полуметре, очень спешил, и растерянно потряс перед лицом мобильником, заигравшем в рассеянных лучах поднимавшегося светила сотнями бриллиантовых искр.

– Не работает, – пробормотал он. – Ничего не понимаю, ни до кого не могу достучаться, что случилось, почему не работает?

В самом деле, вид у него был такой, точно его только разбудили и вытащили из бутика, где он и случайно задремал, отоварившись. На Ресине колом висел темно-синий кашемировый костюм-тройка явно не по погоде, длинноватый, закрывающий даже пальцы, и узкий в… так сказать, талии, под костюмом виднелась белоснежная рубашка жатого тяжелого шелка, прикрытая ярким клубным галстуком в черно-белую полоску, под ней же шею укутывала тонкая платиновая цепочка с печатью, отчего-то надетая прямо поверх рубашки – господин вице-мэр никак не мог выбрать, что лучше, галстук или цепочка, и потому нацепил оба предмета гардероба. Ансамбль дополняли носастые ботинки крокодиловой кожи и знаменитые часы «Брегет», в той самой руке, что размахивала у меня под носом мобильным телефоном. А нет, часы не те самые, за миллион тогдашних еще долларов, купленные замначальником  Москвы три года назад, поновее и подороже. В свое время я досконально изучил их, описывая в подробностях цену, спецификацию, и способ приобретения их человеком, который даже на свою немаленькую зарплату должен был работать лет полтораста, чтобы щеголять ими на заседании правительства или на многочисленных встречах с ветеранами, обманутыми дольщиками, беженцами, детдомовцами и прочим социально неблагополучными слоями населения, с превеликим удивлением разглядывающими платье и побрякушки второго по значимости лица в иерархии московских небожителей.

Многие тогда удивлялись столь нарочитому бесстыдству Ресина, особенно на фоне показного пуританства его непосредственного начальника, впрочем, каждый выражал себя, как умел, в меру уверенности в своих силах и влиянии. Ведь ни мэра, ни его зама тронуть не мог даже казалось бы всемогущий Пашков. Обретя ярлык на княжение и умеючи прогибаясь вслед за руководящей линией, московское начальство сумело создать себе вотчину, совершенно не подконтрольную федеральному центру, обменивая свой наглый показной суверенитет на результаты «выборов» для партии власти, на интересы высшего бизнеса, на совместное участие в распределении финансовых потоков… да много еще на что. И за это обретая самодурские привилегии: всякий, кто мог и смел противопоставить себя Москве, в лучшем случае отделывался долговой ямой, в худшем,  тюремным заключением. Остальным затыкали глотку уже на местах, их непосредственные руководители, или же милиция, когда начальство оказывалось бессильно или слабо. А потом, со временем, «чумазые» москвичи привыкли к своему божку, к причудам, вседозволенности и неуправляемости, склонили выи и стали складывать мифы о чудесном вспоможении и уже не могли себе представить чтобы хоть кто-то мог сменить дряхлеющего «кепконосца» на его посту – ведь тогда у них отнимут те крохи, что им от щедрот своих посыпает пол московский владыка, срежут пенсии под стать общероссийским, и вообще только мэр и может сдержать и цены и своих бюрократов и даже погоду – ведь именно его дряхлеющим разумом было отдано приказание на зиму разгонять над первопрестольной облака, дабы очистить столицу от постоянных проблем с обильными снегопадами. И именно он выпускал правильные книжки о сути жизни, уподобившись суфию, и афоризмы на все случаи, передвигал мосты по собственной технологии, и изобрел ульи, пироги, кулебяку, расстегаи, сбитень, морс, квас, крышу над лужнецким спорткомплексом, монорельсовую дорогу, лекарство от рака и даже саму обновленную МКАД. В отличие от него Ресин просто сносил старые, неугодные режиму, строения, прежде охраняемые государством, представляя на их месте куда более современные и удобные поделки отчасти даже напоминавшие оригинал.

Я много писал обо всем этом в свое время, однажды даже судился с мэром, разумеется, проиграл, ведь у мэра невозможно выиграть на его территории. А потом, уже будучи помощником президента, сам принимал гостей из правительства Москвы или мэрии, и если кто и вспоминал нахального журналиста, то с понимающим смехом, в котором слышалось прощение былых прегрешений перед властью за счет поглощения оной наглого борзописца и щелкопера.

– Вы-то хотя бы в курсе? – повторил вопрос Ресин, я вернулся с небес на землю, еще раз пристально взглянул на него.

– Дорогой же у вас телефон, – покачав головой, произнес я в ответ. – моя машина столько не стоит. Да, раза в два дороже, наверное. Где брали?

– Давно это было, – Ресин дернулся, но поскольку вблизи никого не оказалось, к кому еще можно было обратиться с подобным вопросом, решил ответить, ожидая ответной же любезности. – Еще в начале года. За восемь миллионов, в буфете Думы. А вы хотели такой же?

– Ну что вы. Зачем мне телефон дороже машины. И часы, раз в двадцать дороже. Миллионов сорок отдали, небось.

– Пятьдесят три.

– Простите, погорячился. А запонки?

– Полтора, не понимаю, к чему вы клоните.

– А перстень, а у вас их два, тоже не из дешевых.

– Этот дешевый, семь пятьсот, – Ресин уже места не находил, я вынужден был удерживать его за рукав. – Да, другой втрое дороже. Да вы можете ответить на вопрос или так и будете всем моим гардеробом интересоваться? Что вам еще надо узнать?