Осада

После обеда Насте неожиданно остро захотелось насладиться в последний раз, она уже и оправдание своей задержке придумала, уже и отрепетировала, оставалось только сказать. Но прежде позвонить Свете и Жанне и попросить о маленьком одолжении. Об этом наркотике, который немыслимо взять с собой, но к которому ее тянуло все сильнее.

Она позвонила Светлане. Но телефон молчал, не желая соединять, тут только Настя обратила внимание на полоску приема сигнала, замершую у самого нуля. Она попросила мобильник у Бориса, но и у того сеть не желала находиться. Возможно, какой-то сбой, и очень невовремя. Хотя операторы разные. Значит, сбой общий, в самой системе, пояснил он, либо что-то с нашей сотой, либо с ретранслятором, либо проблема куда глобальней и касается спутника, хотя нет, спутники у каждого оператора свои, значит…. Она не понимала сейчас его слов, но чувствовала нутром дурное. А Борис не мог успокоиться, все рассуждал, размышлял вслух, не в силах остановиться. И только когда с улицы донеслись крики: «мертвые, мертвые!», очнулся и взяв под управление маленький отряд, велел выступать как можно скорее.

Впрочем, собрались только через полчаса; все решали в последний момент, от чего еще можно отказаться, а что не забыть взять. Выйдя на улицу, Настя замерла: увиденное до боли, до жути напоминало все то, что она перестрадала еще в Бутове, кажется, неведомо когда, но и это неведомое имело дурное свойство возвращаться, напоминая о себе – те же нестройные колонны беженцев брели по проспекту в сторону Садового, повсюду на обочине стояли машины, брошенные владельцами уже навсегда.

К четырем они добрались до дома на Ленинском, Борис остановился внизу, подле полураскрытой двери, через которую безликие жильцы выволакивали вещи, и навьючившись, искали лакуну в пропыленной медленно волочившейся, казалось, не один день, людской колонне. Наконец, они ушли, Микешин, доселе проронивший едва ли пару фраз, неожиданно дернул Бориса за рукав, тот все выглядывал два окна, в одном из которых обещала появиться Настя.

– Знаешь, я давно хотел с тобой поговорить. Да все никак не складывалось, слов не мог подобрать.

– Подобрал? – несколько жестко произнес Борис, не желая отвлекаться.

– Да. Я по поводу твоих слов о молитвах. Знаешь, я много думал, а потом еще эта моя последняя треба… я говорю сумбурно, потому как у самого в голове сумятица. Не знаю, как выразить. Но когда мы собрались, все вместе, всемером, не считая меня, здоровые рослые мужчины, и дородные дамы, и стали молиться, и я вел их в этой молитве, я… понимаешь, меня как ужалило.

– Можно и попроще, – Борис наконец, увидел Настю и только теперь взглянул на собеседника.

– Я отравился твоим словами. Ты прав, крепкие здоровые люди, больше того, приехавшие на машине, на машине, вместо того, чтобы попробовать искать, ведь и место исчезновения знали, и примерное время, собрались в комнате и слушали меня и повторяли слова за мной. А после разошлись, будто завершив тяжкий труд. Да я получил мешок снеди, за свою требу, но…

– Поперек горла встала. В кои-то веки.

– Именно что. Вера это хорошо, это нормально. Это нужно. Но когда человек уповает только на промысел Божий, вверяя себя лишь Его власти, и ничего не предпринимая сам, он может быть обманут и жестоко.

– Бог таких не жалует.

– Да, что-то в таком духе. Но я про другое еще хотел сказать. Они веровали в мои слова, в мою силу, я сам поначалу веровал, ибо с меня сняли епитимью, вернули в лоно, а потом…. Я усомнился.

– Понял бессмысленность трудов.

– Ты снова прав. Нет, не бессмысленность, но я понял, что не могу достучаться до Бога. Я нежданно для себя потерял веру, вот так во время молитвы, представляешь? – страшней наказания и придумать немыслимо. Я посмотрел на окружавших меня другим взглядом, холодным и отстраненным. И при этом продолжал нашептывать слова, которые повторяли они за мной слово в слово, не сомневаясь, что лишь так смогут помочь ближнему своему. А я… я вел их в гибельный тупик, ибо враз потерял связь с небесами. Я оказался один. Понимаешь… вот среди людей, во время молитвы – и один. Я смотрел на молящихся и готов был рассмеяться им в лицо, ибо перестал понимать их. Понимать сам себя, вообще все происходящее. Весь ритуал показался мне кощунственно смешным, а молитва предстала лишь набором слов, затертых до пошлости. Дальше больше, само возвращение мое в Церковь предстало мне насмешкой над Ее сутью, а я сам, недостойнейшим ее представителем, тем не менее, заслужившим право вернуться. Нет. Просто получившим его, потому как в нас оказалась потребность, в нашем количестве, человеки стали терять веру в Господа нашего, а пастырей не хватало, а потому Кириллу потребовались все, неважно, в чем их грех и насколько раскаялись они. Одним махом он владыка вернул нас в лоно, повелев сеять зерна истины в огрубевших и очерствевших  и особенно отчаявшихся сердцах. Будто мы, я, заслуживали этого.

– Лоно церкви, – буркнул Борис. – Просто по Фрейду. У вас и так с ней аморальные отношения, в самом названии заложена не то ваша недоношенность, не то желание постоянного полового сношения.

– Я вернулся, разодранный на части, отравленный и опустошенный, – продолжал Кондрат, не слушая Бориса. – Будто передо мной открылись двери во что-то такое, куда мне никогда не следовало смотреть. Некая изнанка моей жизни, враз завладевшая сознанием. Понимаешь, я обезмолвел. Я еле договорил тогда молитву, нет, не нашел силы, проговорил на автопилоте, и ушел, забрав свою долю с их горя, воистину как стервятник. И теперь… не знаю… снова замолчал. Но если прежде я молчал, будучи изгнанником, то теперь… я ушел сам. От всего. Теперь я пуст, – он посмотрел на Бориса, в надежде, что тот скажет хоть слово, но Лисицын молчал. Кондрат даже не был уверен, слышал ли он его.

– Задерживается, – буркнул Лисицын, оглядываясь на проходившие толпы, Кондрат устало вздохнул. – Ладно, не кори себя. Когда-то это должно было случиться.

– Ты не знаешь меня, чтобы так говорить. Я… понимаешь, я все это рассказывал тебе именно потому, что ты не знаешь меня, не знаешь, почему я всю жизнь мучительно искал Бога, и пытался связать себя верой без остатка, и всякий раз оказывался отхлестан своей верой, ибо мои чувства неизбежно побеждали меня. И сколько я…

– Значит, надо начинать с другого конца. Если нет слов, то и не надо. Сам сказал, что тебе были отвратительны слова, – значит, слышал, успокоено подумал Кондрат, – так не продолжай свою вербальную войну. Есть другие способы выражения веры. Если бог есть то, во что я верю, то он все равно поймет тебя, что бы ты ни учудил, и как бы это ни выглядело со стороны.

– Насчет твоего бога… да, это очень интересная концепция, – затараторил Кондрат. – Я тоже много думал над ней. Вроде так просто и так сложно, и все в одном и разделение на ипостаси. Понимаешь, и Божье присутствие и частица Бога в каждом. И даже такая ересь, что Бог сотворил человека, а человек Бога – все можно уместить в нее. Надо только доработать канон и…

– Лучше без канона, – Настя снова появилась в окне, Борис помахал ей, послал воздушный поцелуй, немного смущаясь этого жеста, прежде он никогда подобного не делал. – Собралась, можем двигаться дальше.

Настя, отойдя от окна, снова повернулась к подругам. Обе сидели на диване, не глядя друг на друга, но куда-то в пустоту, разверзшуюся перед ними. Едва она пришла, Света сразу дала понять, что ни она, ни Жанна никуда не пойдут. Решимость ее да и сам голос, сорвавшийся почти в крик, покоробил обоих, Жанна нервно дернулась, но перебить не решилась, Настя молча смотрела на Светлану, не понимая причин задержки. Пыталась объяснить снова, говоря о беженцах, запрудивших Ленинский, о прорвавших «пятое кольцо» мертвяках, но та лишь качала головой.

– Куда вы собрались, объясните мне, долбанутой? Через Садовое прорываться? А смысл? Что, вас кто-то защитит, так это и я смогу сделать, у меня кое-что припасено, – что именно, она не сказала, – да и продуктов натаскала на неделю вперед. Вряд ли вы дольше продержитесь в вашей крепости, если она еще останется после штурма. А что потом?