Осада

Но вот – шанс вроде бы дан, а Настя все равно ускользнула, и Кондрат ничего не смог сказать ей вслед, не остановил, не перегородил дорогу. Даже не сказал слов прощания.

И еще, она сказала, что, скорее всего, ждет ребенка. Микешин… как странно, поначалу порадовался, а потом пожалел, что не является отцом. И то и другое чувство, посетившее его одно за другим казались привнесенными из другого сознания; ведь он так и не мог забыть Кольку, а единственное за всю жизнь соитие с женщиной, с Настей, казалось странным, едва ли не противоестественным. Он никогда не вожделел ее, не домогался, и в мыслях, но не смог устоять. Или не захотел, словно беря еще один грех, на себя, снимая с нее и перекладывая на свои плечи.

Борис предложил сесть за стол и налил чаю. Ставя на стол вазочку с вареньем, спросил как бы между прочим:

– А она плечевая или все еще по вызову? Я заметил, она договаривалась перед уходом с кем-то.

Кондрат кивнул, вздрогнув всем телом. И еще он так спокойно об этом говорит, неужто ничего не видит и не чувствует.

– Как получится, – сухо ответил он, не понимая, к чему тут его слова. – Обычно договаривается.

– Понятно. А у тебя как работа? Много клиентов? – он будто сравнивал их, ставя на одну доску. Кондрат поднял глаза, нет, Борис просто перескочил с одного на другое. Микешину не хотелось отвечать, но рано или поздно пришлось бы сознаться.

– Ты у меня первый. С момента возвращения в Москву, – немедля уточнил Микешин, будто это решало многое. Борис кивнул.

– Значит, она тебя…

– Я не хочу об этом говорить.

– Все равно придется. Хотя бы перед собой.

– Перед собой, – он замолчал на полуслове. – Перед собой я и так все уже выговорил. Я потому и стал ее отмаливать, что…

– Не мог сам клиентов найти, – и тут его прорвало. – Ведь тоже языком работаешь. Решил в угодника поиграть. Очень хорошо получилось. Она на панели, ты ей потом искупление грехов. И все довольны.

Кондрат молчал, ожидая, пока Лисицын прекратит. Наконец, тот выговорился и замолчал, исподлобья глядя на дьяка. Микешин помедлил еще немного, ожидая, может Борис скажет чего. Но тот молчал.

– Тебя она тоже зацепила, – наконец, произнес Кондрат, Борис по-прежнему не отвечал. – Я вижу. Да и слышал, ведь ты ее от меня защищал. Я тоже ее защищал… по-своему. Как умею. Это не оправдание, конечно, – спешно продолжил он, – это… мой шанс, наверное.

– Хоть тут правду сказал, – негромко произнес Лисицын и посмотрел в окно. Кондрат мелко закивал в ответ.

– Именно. Я никому не говорил,  в том числе и ей, но… мне это тоже надо.

– Тебе особенно, думается.

– Нет, мне просто. Я ведь тоже грешник. Не буду рассказывать, почему, но дорога наверх мне заказана. Я надеюсь… пытаюсь хоть как-то искупить.

– А раскаяние? – неожиданно спросил Борис. Кондрат снова закивал.

– Сложно. Я и раскаиваюсь и не могу не…

– Похоть одолела, – морщась от самого себя, утвердил он вывод. И вздрогнул. – Прости. Не знаю, с чего я это все говорю.

– Ты хочешь получше узнать меня. Или переубедить себя в чем-то. Или понять, почему ты сделал это, – Борис поднял голову. – Позвал священника. Наверное, хозяину квартиры…

– Леониду.

– Да, Леониду, тоже претило. Но ты все равно решил пригласить. Уцепился за соломинку.

– Ладно, хватит об этом.

– Я ведь тоже уцепился. Это моя первая треба здесь. Но ты позвал и ее, – неожиданно даже для себя продолжил Микешин. – Как будто знал.

– Хватит, я сказал, – однако, сам продолжил. – Да, как будто знал. Или нет… вообще, мне она нужна была для другого. Я, когда ее увидел… не знаю, что на меня нашло. Она и священник… странное, кощунственное сочетание… я почему-то решил, что так и должно быть. И потом….

– Ты захотел ее. Да, она красивая, так и должно…

– Она доступная. Особенно сейчас.

– Она всегда доступна. Просто болезнь, – Борис резко поднял голову, Кондрат легонько постучал по лбу, – вот здесь. Неутолимое желание.

– И ты с этим пытаешься бороться.

– Я пытаюсь вымолить для нее место там… ладно, ты прав, не стоит об этом продолжать. Это сложно, я сам не могу себе объяснить.

Некоторое время они молчали, наконец, Борис не выдержал.

– Просто я верю в другого бога. Вернее… в другую его сущность. Не знаю, как лучше тебе объяснить. Я не религиозный человек.

– Я это понял сразу.

– Никогда не ходил в церковь, равно как и родители. Нет, отец жертвовал, пока богат был… а потом деньги кончились, увлечение прошло.

– Нехорошо так, об отце…

– Знаю. Но это давняя история. Я о боге. Я не верю в его антропоморфизм. Я полагаю его вселенской сущностью, чем-то вроде смешения энергетического и информационного полей.

– Что-то вроде ноосферы? – Борис удивленно посмотрел на Кондрата. – Я читал Вернадского, – будто бы извиняясь, ответил тот.

– Нет, наоборот. Ноосфера это влияние человека на окружающую среду. А я представляю это обратным, влияние среды на человека. Представь себе некое поле, равномерно распределенное по вселенной с момента Большого взрыва и по нынешние дни. Поскольку внешний размер вселенной, как я полагаю, неизменен и не зависит от внутреннего, я думаю, такое поле может существовать всегда, при этом его плотность в пространственно-временном континууме есть константа. Но случаются флуктуации, в одной из которых находится наша планета. Здесь плотность экспоненциально повышена, настолько, что общее поле можно не принимать во внимание. И как следствие этот частный случай можно рассматривать в отрыве от общего, то есть говорить о неком земном боге, который есть все сущее, и который является всемогущим и всеведающим по причинам, изложенным выше. И от которого наша информационная оболочка, ту что мы именуем душой, происходит и которая в итоге его и подпитывает.

– То есть, без человека флуктуации бы не было.

– Нет, была, за счет существования самой жизни. Ведь любая ее форма информативна. Согласен, с этой точки зрения, нынешняя информативность флуктуации сильно возросла, и растет и дальше, тем сильнее… вернее, росла…. Зато легко предположить другое: общий запрет на превышение предела развития флуктуаций. В таком случае, мы имеем апокалипсис, принуждающий выровнять прежнее состояние до отведенного ему лимита. Зомби они как образцы этого предела… каждый абсолютно одинаков с точки зрения и информационной и энергетической составляющей.

Микешин кивнул, хотя понимал говоримое Борисом с трудом. Гуманитарный склад ума препятствовал обилию математических терминов, коими Лисицын описывал мироздание, но больше, совершенная чуждость этих терминов, соотносительно с привычными ему понятиями, к коим он был приучен, и за коими понимал и подразумевал Творца. Лисицын вроде как и говорил о том же, но столь инаково, что разум не желал воспринимать излагаемое.

– Не помню кто, Юнг, кажется, назвал Бога «газообразным позвоночным», – слабо произнес Кондрат. – Позвоночным потому, как создавал нас по образу и подобию Своему, а газообразным, потому как невидим, неощущаем и так далее. Знаешь, это тот предел, в котором я еще способен воспринять Бога, – Борис усмехнулся, но как-то слабо. – А то, о чем ты повествуешь… мне тяжело воспринять.

– Я математик, привык рассуждать подобными категориями. Возможно, вся моя конструкция суть полнейшая чушь, но это то ощущение бога, в которое я верю. Для меня он вселенское все и ничто одновременно.

– Я попробую это переварить. Если ты запишешь основные принципы на листочке. Как-то больше привык общаться с написанным словом. Оно и понятно, – неожиданно улыбнувшись, добавил он, –  я же служитель культа.

Они посмеялись, нервное напряжение последнего часа прошло как-то само собой. После поговорили о вещах более приземленных и никак не затрагивающих ни одного ни другого, или, если касающихся, то обоих сразу. Борис почему-то сразу вспомнил Леонида, ведь сколько он себя помнил, кроме единственной ссоры на тему свастики, они никогда не затрагивали болезненных тем, настолько обходили десятой дорогой, что так ни разу не заглянули друг другу в душу. И,  к внезапному вящему удивлению Лисицына, когда Кондрат неожиданно выудил из книжной полки три кляссера с марками на космическую тематику, он ничего не мог сказать в пояснение. Попросту не знал о такой страсти Опермана. Никогда не слышал. Никогда не спрашивал. А ведь это заурядное хобби, тем не менее, осталось за покровом, который Леонид сколько они ни были знакомы, не решился открыть ему. Подумалось с некоторой даже обидой, ну что такого в этих марках. Почему скрывал, кто знает. Теперь поистине только всевышний, кем бы или чем бы он ни являлся, мог дать ответ.