Осада

Так протянулось пять минут, десять. Народу на обочине Минского шоссе становилось все больше и больше. Никто не отрывал взглядов от лежащего тела, буквально изрешеченного. Пока наконец, не выдержавший общего напряжения начальник охраны, не выстрелил, продырявив Пашкову макушку.

В тот же миг все пришло в движение. Солдаты подошли к телу, осторожно уложили его на заднее сиденье, и теперь уже держа народ на мушке, стали грузиться в обратную дорогу. Последним отправился лимузин премьера. Из незакрытой задней двери доносился голос помощника, еще не ведавшего о случившемся и пытавшимся связаться с премьером по радиотелефону:

– Виктор Васильевич, нам сообщают о прорывах в районах Бутова, Солнцева, Косино, Лосиного острова. Войска приведены в состояние полной боеготовности, резервы перебрасываются. Илларионов выслал все вертолеты и системы залпового огня. Вы срочно нужны в доме правительства. Виктор Васильевич, вы меня слышите? Виктор Васильевич…

Машина скрылась в ночи. Голос утих.

105.

Все трое остались в квартире на правах хозяев. Лисицын, как самый старый из гостей Опермана, попросил об остаться своих новых знакомых, оба незамедлительно приняли его. В эти минуты одиночество для Бориса стало непереносимой мукой, ради избавления от которого он готов был пойти и не на такие шаги. Он не сказал об этом, но Кондрат немедля догадался, уже по одному выражению глаз. Попытался подобрать слова утешения, но вышло еще хуже, только посыпал солью кровоточащую рану; Лисицыну, да и остальным, пожалуй, тоже, казалось, что хозяина по прошествии нескольких дней должен непременно вернуться.

Борис никак не мог отогнать эту мысль от себя. Странно, что эта трагедия для него стала самой острой, невыносимо тяжелой. Он слышал о том, что его родная Самара пала, давно это случилось, еще когда Оперман пребывал в относительно добром здравии, еще ничего не подозревая… он узнал, из новостей от Леонида, но ничего не сказал. Вечером заперся в ванной и только тогда попытался дать волю слезам. Не получилось, глаза словно пересохли. Посидев недолго на краю ванной, Борис вышел, встретился взглядом с другом, хотел что-то сказать, Леонид опередил его, увлек в кухню, где налил коньяку и рассказал, как прощался с матерью….

И только теперь, когда сам Оперман ушел… Борис никак не хотел поверить в это. Нет, чувствами он осознавал уход, но разум противился, выдвигая какие-то немыслимые, невозможные объяснения неизбежному возврату Леонида. Забывшись, он пошел в кухню, и только когда заметил мирно спавшую на диване Настю, остановился как вкопанный.

Но та все равно проснулась, паркет, хоть и дубовый, скрипел немилосердно, а она, несмотря на приобретенный опыт засыпать в любых условиях, сегодня спала очень чутко. Обстоятельства нынешнего вечера не давали покоя и ей. Особенно последние минуты жизни хозяина квартиры. И это его обращение. Ангел. Почему он так назвал ее? Неужто знал когда-то? Нет, такой не мог знать, она уже не помнила всех своих клиентов в лицо, тем паче московских, но такой не стал бы приходить к ней. Тогда откуда? – в совпадения верить не хотелось, липкие сны все время прерывались словами покойного хозяина квартиры, точно он и сейчас призывал ее к себе, продолжал быть и не быть здесь, а она все сжимала ему голову, избавляя от мук, позволяя забыться, уйти в никуда, и уже оттуда говорить с ней о том, какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят.

Шаги Бориса заставили ее немедля подняться и посмотреть, сощурясь, в проем полураскрытой кухонной двери. По одному лицу его она все поняла.

Борис неловко попытался извиниться, но Настя удержала его от бессмысленных фраз простым жестом: откинула полог одеяла. Он сделал шаг вперед, чисто механически, и замер.

– Не мучь себя, ложись, – тихонько произнесла она. Неожиданно сопротивление оказалось сломлено, Лисицын повиновался. Настя прильнула к нему, он все еще скованный, не знающий, как себя лучше повести с ней, буквально, куда деть руки, невольно легшие на ее бедра и тотчас же отдернутые, пробормотал что-то, кажется, снова пытался извиниться. Настя закрыла ему рот поцелуем, он ответил несмело, как-то неловко, словно школьник. И нежданно ожил, вдавил ее в пружины дивана, принялся жарко целовать груди, конвульсивно задергался и вскорости замер, излившись. А затем, прошептав снова неловкие, несуразные какие-то слова благодарности, прильнул к ее шее, забылся, провалился в сон.

Какое-то время она просто смотрела на спящего. Потом задремала и сама. В объятиях ей всегда спалось куда спокойней, так и сейчас, почувствовав с себе Бориса, ох, наверное, и давно ж у него не было женщин, – она и сама осознала, сколь легко ускользнули тревожащие мысли, сколь просто оказалось сном забыться, уснуть и видеть сны.

Когда она пришла в себя, не заметила, как наступило утро, и Борис уже встал, занимаясь у плиты завтраком. Обнаженная, она подошла к нему сзади, обвила шею, поблагодарила за ночь, она и в самом деле была ему благодарна за избавление от липкого забытья, а посему и говорила о ночи, и ни о чем другом, мужчинам всегда приятны победы, особенно отмеченные самими избранницами, пускай все это ложь, очевидная обоим, но память уж очень избирательна, она быстро сотрет воспоминания о лжи, и оставит лишь фразы об успехе, произнесенные той, которую он завоевал в ту ночь.

Вошел Кондрат, в очередной раз смутившись обнаженному телу Насти, еще больше от того, как сильно оно, отощавшее на скверных харчах, напоминало ему угловатого колючего Кольку. Хотя в эту ночь Кондрат думал совсем о другом, ему, как священнику, досталось ложе Опермана, так что первую половину ночи он отмаливал возможные грехи ушедшего, надеясь искренне, что тот пребудет с миром, а вторую половину пытался побороть нервное возбуждение. Когда ему это удалось, внезапно наступило жидкое осеннее утро. Он поднялся, сотворил молитву и вышел в кухню.

Настя ушла первой, странно, но ее с самого утра потянуло к тем двум девушкам, которых она обслуживала как раз перед приходом Лисицына. Они обещали ей, приглашали приходить, когда вздумается, «просто позвони, и все», предлагали заплатить талонами или просто едой не из хранилищ, отказаться она никак не могла. Потому набрала номер, все было странно сейчас, и то, что девушка по вызову звонит, набиваясь, клиенткам, и то, что взявшая трубку, просит подождать, прежде чем Настя отправится в путь.

– Ты напрасно с ней так, – произнес Кондрат, когда они с Борисом остались одни. Разговор на «ты» склеился у них сразу, едва только они остались наедине. – Ты не понимаешь, что она за человек.

– И что же? – наконец, спросил он. И тут же перебил Кондрата, едва тот произнес первую фразу: – Вот что, о подобном договаривайся с ней, а не со мной. Хотя с ней, я вижу, ты тоже взаимоотношения не поимел. Ну так и оставь ее в покое.

– Не могу, – спокойно, пожалуй даже излишне спокойно, ответил Кондрат. – Это даже не долг, это моя внутренняя потребность.

– Типа других больше нет, – Борис неожиданно пожалел о своей вспышке и вдруг сообразив, заметил: – А что-то ты молод больно для священника. Тебе сколько?

– Я дьякон, – ответил просто Микешин, и судя по тому, что Лисицын не понял его, продолжил: – Но нас обязали исполнять все требы, как если бы мы таковыми и являлись. Согласно решению патриарха, – о коем, кстати, он узнал лишь задним числом, всего-то позавчера. Хотя решение вступило в силу еще с начала сентября, более того, оно избавляло всех подпавших под «случай отца Саввы» от епитимьи, так что Микешин мог со спокойной совестью отправлять свои обязанности, но в то время ему было не до сводок из резиденции владыки. Он и позже не принял бы во внимание распоряжение, если бы не Настя. Если б не ее работа, от которой он старательно отмаливал ее.