Осада

– Мертвяков давили. С задания, устали, решили расслабиться. Так что поиграем, – снова усмехнулся он недобро и пригнувшись, направился к железнодорожной ветке, огибавшей СИЗО, туда, где у насыпи четверо милиционеров насиловали женщину средних лет.

Перестрелка разгорелась и стихла, а затем снова разгорелась, к железной дороге выдвинулся БТР, высыпавшей две дюжины солдат внутренних войск, еще через полчаса все стихло, на сей раз окончательно. Трупы семи убитых милиционеров, двух неизвестных и изнасилованной сожгли тут же. Чад от костра медленно потек в погрузившуюся в тревожный сон Москву. К давно разошедшимся и отправившимся своими путями беженцам, обретшим свою толику сиюминутного счастья за стенами «пятого кольца» в новом Вавилоне. Только вряд ли кто из них обратил внимание на дымы, подобных хватало и здесь.

98.

Все вернулось на круги своя, на десять лет назад. Валентин снова оказался в знакомом доме, где провел свое детство, отрочество, юность, откуда бежал, в поисках утраченного времени, и куда снова пришел, обретая прошедшее время.

Здесь почти ничего не переменилось: те же люди, вернувшиеся на свои круги в прежний замкнутый мирок, кажущийся сейчас еще и оттого меньше, сколь изменились те, кто уезжал. Одни считали прибытие на старый корабль спасением, другие скверной приметой, ведь так переменилось все вокруг, кроме этого старого дома. Он стоял как и прежде, – шестиэтажная кирпичная постройка с гордой надписью на фронтоне – 1957, дата открытия, такая символическая и в истории страны, и в истории его семьи. О стране говорить незачем, но в этот же год и в этом же месте родилась его мама – только раз в жизни выбравшаяся с корабля – в его апартаменты, и всего на пару недель. За всю жизнь свою она мало где побывала, разве что поездила в молодости по путевкам от предприятия, смешно, как раз под Сухуми у их фабрики был свой пансионат, разгромленной во время первой войны, в девяносто втором. Побывала в Средней Азии, в Прибалтике, Молдавии, да почти во всех республиках, как же странно сейчас вспоминать об этом ей, листая старые фотографии, где она с приятельницами и приятелями, еще до знакомства с отцом, а затем и после знакомства, вместе, ездила то к одному, то к другому, то к третьему морю, теперь столь надежно закрытыми границами, что казалось, так было всегда. А она рассказывала удивительные истории о музеях, ныне безвозвратно превращенных в храмы или утерянных в ходе войн или церковных реституций, о людях, которые приезжали к ним в гости, запросто так, о ценах, единых от Прибалтики до Камчатки, различавшихся лишь по трем поясам, на Украине дешевле, в заполярье дороже; такие странные, такие смешные, такие неправдоподобные, как и все эти истории про единую страну, давно превратившуюся в прах, в миф, в легенду.

Что от нее осталось? – вот разве что этот дом с символической датой начала строительства, годом начала великих надежд и великих свершений, когда люди еще верили в светлое завтра столь сильно, что, казалось, не желали видеть кроме него ничего вокруг, не обращали внимания на неустроенность, убогость собственного существования, истово веря, что, когда придет это самое завтра, все изменится, похорошеет, зацветет, все будет иным и все будут иными. И столь блаженно верили, что нынешнему поколению, тому же Валентину казалось это немыслимым, несуразным, невозможным, такой веры нельзя найти ни в одной церкви, где бы она ни находилась, а тут вся страна в едином порыве…. Отец рассказывал о том, как он, ребенком встречал известие о запуске первого спутника: люди, услышавшие голос Левитана, высыпали на улицу, кричали, плясали, поздравляли, обнимались, совершенно незнакомые друг с другом, звонили знакомым, ошибаясь номером, все равно поздравляли и радовались, были безмерно счастливы, и вечером долго смотрели в небо, отыскивая крохотную звездочку, перемещающуюся по небосклону, приветствовали ее искренним, ничем не замутненным восторгом, обнимались и плакали от счастья; им казалось тогда, что эта звездочка и есть свет того завтра, что непременно наступит, пусть не к восьмидесятому году, пусть чуть позже, но дети их уже будут наслаждаться трудами отцов и матерей своих, жить, не ведая забот и лишений, обойденные несчастьями и горестями: счастливые люди великой страны. Самые счастливые на свете….

Каким же диким, несуразным и неуместным казались эти рассказы сейчас. Как же все переменилось за прошедшие двадцать лет, раз подобное единение будет казаться новому поколению чем-то нелепым, едва ли не срамным, что новое поколение будет отмечать совсем другие победы, скажем футбольного клуба «Зенит» в Кубке УЕФА, и совсем иными способами, по сравнению с которыми тихая радость многомиллионной страны покажется массовым умопомешательством. Как наверное, казалось старикам, смотрящим на проезжавшие машины с триколором, из которых пускали фейерверки и бросали пустые пивные бутылки под грохочущую музыку, пьяные вопли и истерический девичий смех. Они отводили глаза, старики, когда мимо них проезжали кортежи, стыдясь даже не за тех, кто в салоне, переполненный гормонами, адреналином и алкоголем, но за себя. Ведь их учили совсем другому, и они должны были научить. Должны были, но отчего-то не смогли, не сумели. Что же пошло не так, отчего все пошло не так? – на вопросы не находилось ответа. И оттого, наверное, еще ниже опускались головы, темнели лица и чаще, при взрывах дикого гогота вздрагивали плечи. Да, им говорили, что это свобода, это раскрепощенность, это другой новый мир, которого им, прожившим всю жизнь под прессом, не понять, как ни старайся.

Жаль только, что и свободу и новый мир, они молодые и старые, воспринимали столь полярно. Валентин когда-то написал об этом проникновенную статью, вызвавшую немало похвал со стороны старшего поколения журналистов, в том числе и самого главреда. Вот только толк от нее был, как и от всех прочих статей последних и предпоследних лет один – нулевой. А теперь и сама газета прекратила свое существование – более за ненадобностью, а не только из-за того, что редакция осталась на той стороне Волги. Да и городок стал неожиданно маленький и очень тесный, как в старые времена, потому все главные новости люди узнавали через телевизор и радио, через динамик, установленный в каждой квартире по умолчанию, садясь утром к столу, уходя вечером спать; жизнь всегда насыщалась чужими, далекими новостями, смешиваясь, а порой и заменяя то, что происходило в соседнем дворе, через дом, через улицу, создавая иллюзию, ту самую великую иллюзию соучастия всей огромной стране – так же ставшей враз маленькой и неуютной. Ну и конечно сарафанное радио, куда ж без него. Оно как ничто другое заменяло пробелы в информации, передаваемой круглосуточно через динамик на кухне, который можно было лишь приглушить, но не выключить совсем, так уж было задумано создателями, таким его стало предназначение, говорить, не умолкая, не переставая ни на час, передавая неважно что, главное, стать фоном кухонной жизни.

В последние дни новости и того и другого радио были безрадостны. Продукты дорожали дважды в день из-за  дурости начальства, взорвавшего железнодорожный мост через Волгу, тем самым, еще больше усложнив ситуацию в Ярославле. Неудивительно, что сразу после этого подрыва люди массово двинулись в Москву. Ничему не веря, и надеясь только на себя. В чем-то результат двадцатилетней пропаганды, вбивающей именно этот стиль поведения общества, полностью распавшегося на атомы, неспособного к совместным действиям, а потому легче внушаемого и управляемого, поистине доведенного до состояния зомби. И лишь на уровне интуиции, сохранившего способность в критической ситуации все бросить и валить куда глаза глядят: вот только одни называли это предательством, другие же выживанием.