Осада

Когда внутренние войска посыпались и разбежались, неспособные сдержать зомби, напавших как с другого берега, так и со стороны Северного жилого района, как раз куда отправили большую часть переселенцев, а срочники дезертировали и укрылись в районе Филина, именно тогда Валентин первый раз обмолвился о новом отъезде. Не по своей инициативе даже, так получилось, что вскоре после переезда, Валентин возился с машиной и неожиданно услышал оклик, кто-то назвал его по имени. Два однокашника, их прозвали в школе «звериной командой», Волков и Медведев, жившие когда-то в соседнем подъезде и лет десять назад вроде бы уехавшие в Москву на учебу (дальнейший путь их Валентину не был известен), ныне снова оказались в родных палестинах. Оба махали рукой, приглашая попить пивка из двухлитрового баллона. Возле скверика, у машины Волкова. Через минуту выяснилось, Волков только и приехал, да, именно из Москвы, чтобы забрать тетку и мать. В крохотный автомобильчик много вещей не помещалось, брали только жизненно необходимое, а у него в Москве (как всякий уважающий себя не москвич, тем не менее, вынужденный мириться с работой в Третьем Риме, он звал ее просто «мск», старое телеграфное сокращение, еще советских времен), у него там хорошая квартира и от жены полгода назад избавился, так что все путем.

Волков предложил и Тихоновецкому пораскинуть мозгами над вопросом, и неважно, что у него в мск только двое знакомых, пока масса со всех концов не нахлынула, надо спешить, занимать теплые местечки. На вопрос Валентина, уверен ли тот, что масса нахлынет, что будет лишь хуже и хуже, Волков только улыбнулся.

– Уж столицу не сдадут, а вот за все остальное не ручаюсь. Видишь, что тут творится. Я уж на подъездах понял, город простоит недолго. Потому и забираю. Так что озаботься.

Валентин пережевал эту мысль, вечером высказал родителям. Но мама только переехала, она не собиралась сразу же ехать невесть куда, да еще в полную неизвестность. К тому же, она верила в способность войск отстоять город, неважно каких войск, но отстоять. Когда последний раз брали Ярославль, журналист, должен помнить – в тысячу шестьсот девятом. А потом это был второй город после Москвы вплоть до середины восемнадцатого века. И она гордо встряхнув головой, пошла распаковывать вещи. А Валентин снова спустился вниз, пройтись, а еще поискать кого-то из старых знакомых.

Двор дома был запружен машинами. Люди вселялись в пустующие квартиры, занимали ранее им принадлежащие, уплотнялись, втискивались, обустраивались. Кто-то, более легкий на подъем или менее везучий, разбил палатку в сквере, внутри никого не было, когда Тихоновецкий по журналистской своей привычке, да еще по памятной необходимости вести летопись, стал делать съемки своего дворика «для истории». В палатке находились лишь консервы да куча грязных вещей, видно, путешественник, расположившийся возле дома, проделал немалый путь. Некоторое время Валентин поджидал его, но встретиться смог лишь поздним вечером.

Поджарый, по-стариковски шаркающий мужчина неопределенного возраста подошел к Тихоновецкому сзади и попросил освободить ему дорогу, «коли он достаточно насмотрелся». Молча пролез в палатку и начал застегивать молнию, когда Валентин ожил и попросил сказать пару слов. Как журналисту местной газеты.

– Местной? Да вас же разогнали всех, что и к лучшему. Ладно, присаживайся, в ногах правды нет. Небось, расстроился? – он кивнул. – Это понятно. Работа, деньги, связи, все такое. Ладно, чего тебе от меня-то надо?

Он немного смутился, но задал вопрос. Мужчина посмотрел на него серьезно, наконец обратив внимание на Тихоновецкого не как на надоедливую муху, что никак не прогнать, а как на возможного собеседника.

– Путешествую, – наконец, ответил он. – Давно уже. Сам я с Череповца, так что нагулял немало.

– Там как обстоят дела?

– Да как везде. Когда уходил, город еще стоял, впрочем, я-то ушел оттуда два года назад, – он снова усмехнулся. – А ты думал…. Да, как видишь, все путешествую. Ни кола, ни двора, вот и брожу.

– На бродягу вы меньше всего похожи, если честно.

– Никогда не знаешь, кем придется стать на следующий день. Тем паче, в нынешнее время. Вот ты был журналистом еще вчера, – «четыре дня назад», уточнил Тихоновецкий. – А все едино. Думал, так вечно продлится, да вот мертвяки пришли и все планы порушили. Что делать теперь думаешь?

– Честно, пока не знаю. Я мог бы приткнуться…

– Где?

– У меня в мэрии есть знакомства, я мог бы устроиться туда.

– Ждать конца. Губернатор уже сбежал в Москву, что, думаешь, мэр надолго задержится? – мужчина говорил жестко, но совершенно спокойно, как будто речь шла о вопросе риторическом. Он не поднимал голос, не выказывал чувств, когда спрашивал, никаким образом не давал понять ни своей заинтересованности, ни проникнуться любопытством собеседника. – Вряд ли это теплое местечко.

– Вы так в этом уверены.

– Даже не сомневаюсь.

– И тем не менее, находитесь здесь.

– Конечно, нахожусь. Я же не на колесах, иначе уже был бы в Москве. Поэтому жду начала общей паники и массового исхода. Вот тогда и снимусь вместе со всеми. У тебя машина, конечно, есть.

– Да, но не бог весть что.

– Все равно подумай, прежде чем тут задерживаться. Я смотрю, ты сюда переехал недавно совсем. К родителям или друзьям?

– С родителями. Это наш старый дом и их квартира.

– Ясно, с того берега, – он кивнул. – Сочувствую. Никого не потеряли?

– Нет, но редакция…

– Плюнь и разотри, считай уволили за некомпетентность. Или нет, за излишнее рвение, это тебе ближе. По ходу, твоему главреду куда тяжелее все это было пережить, – мужчина будто обладал даром ясновидения. Читал лицо Тихоновецкого как открытый лист. Валентин вынужденно согласился, он как раз сегодня созванивался с Ильей Егоровичем, тот грустно пошутил, что «мертвяки отправили его на заслуженный отдых, видимо всерьез придется думать о запасах на зиму, а не статьи об этом писать». Спросил, как и этот путешественник, куда думает устроиться бывший сотрудник. Валентин отделался шуткой, все про ту же мэрию. На что главред заметил с грустью, мол, сейчас время такое, самое прибыльное дело – вагоны разгружать. Хоть будет что на столе. Некоторые торговцы уже предпочитали обмениваться, а не получать деньги, неважно какие и неважно сколько.

Именно об этом и пошел разговор меж Тихоновецким и путешественником, Архипом Всеволодовичем, оба довольно быстро нашли общий язык, и если Валентин с охотою и некоторым пылом то рассказывал истории о своей жизни, то пытал собеседника, тот на все вопросы и монологи отвечал очень сдержанно, едва ли не безразлично. Что не мешало ему получать некое удовольствие, неразличимое простым глазом, уже от самого факта общения, видимо, путешествие продлилось слишком долго, и скиталец только сейчас получил возможность поговорить спокойно и по душам.

Архип Всеволодович оказался остр на язык и на глаз, точен в оценках и поразительно беспристрастен в суждениях. Тихоновецкий понимал, что сейчас видит перед собой несостоявшегося профессионала от журналистики. Не мог не заметить об этом путешественнику, на что тот даже улыбнулся, самыми уголками губ, будто иначе у него не получалось передавать эмоции.

– Свобода, дарованная бродяге. К тебе никто не пристает, тебя никто не замечает, разве что менты только, – лицо непроизвольно скривилось, но лишь на долю секунды, – но и они только дать пинка под зад или от ворот поворот. Поневоле начинаешь делать собственные выводы и иметь свое суждение на все. Этому не учатся, сынок, до этого доходят. И уверяю тебя, не от хорошей жизни.

– Вы помянули ментов, – «всуе», невесело усмехнулся Архип Всеволодович, – Знаете, мне тоже пришлось от них немало натерпеться…. –Он хотел рассказать о Станиславе Белоконе, но что-то остановило. Какой-то странный звук, сорвавшийся с уст собеседника. Впрочем, лицо Архипа Всеволодовича как  и прежде не отражало ни малейших эмоций, как ни старался разглядеть в нем хоть какие-то переживания Тихоновецкий, ведь, в самом деле, не просто же так вырвалось из груди. Неловкая пауза, продлилась достаточно долго.