Осада

– Надя? Да, все в порядке. А… ты видела. Ну хорошо. Жди, я выезжаю, праздновать будем, – и совсем уже без сил: – Кто-нибудь, кликните шофера, я отправляюсь назад.

97.

Первое время он очень боялся, что люди узнают и снова пойдут к нему. Знал, что не мог ни отказать, ни согласиться. Рассказал обо всем Тетереву, как старшему в их новой камере, в первый же день. Объяснил, какую роль исполнял в прежней общине, и почему не может в этой. Тетерев слушал молча, не перебивая, потом выдержал гоголевскую паузу и, усмехнувшись, отчего шрам на шее сделался неприятно красным, согласился молчать о бывшем дьяке.

– Можешь считать, договорились. Молиться, сам по себе будешь в душевой, тут это единственное свободное место.

– Я, – голос дрогнул, Кондрат с трудом справился. – Я не могу здесь молиться. Место… я зарок дал.

– Ему или себе? – неожиданно спросил Тетерев. Микешин начал было отвечать, но оборвал себя на полуслове, долго смотрел на вора и только потом медленно вымолвил:

– Он должен меня понять. Я и так много перед Ним грешил, слишком много, чтобы еще….

– Вы, священники, удивительные существа. Как и все остальные, впрочем. Прежде всего о себе, а потом уже обо всех остальных, кому вы понадобитесь. Хотя на словах как раз наоборот, – Кондрат смутился, Тетерев продолжал: – Здесь, наверное, немало людей, кто хочет или облегчить душу, или принять крещение, я знаю, когда судьба обламывает человека, он хватается за любую опору, чтобы снова не быть битым. Тебя он найдет, как бы ты ни прятался. Я не знаю, что ты ему скажешь, но все слова будут на твоей совести. И не кивай на Бога, Он один на всех. Вот только одни делят всех его созданий на  Его слуг и Его рабов.

Странная была речь, Микешин молчал, не зная, что ответить Тетереву. Он вообще всякий раз ловил себя на полном непротивлении сказанному им, а потому чаще всего замолкал и лишь слушал, что говорит старший по камере. Впрочем, Тетерев слово держал, и о бывшем дьяке молчал. Спросил только, может ли он крестить, несмотря на отлучение, дозволено ли подобное самой Церковью. Кондрат покачал головой, прибавив к этому зачем-то, что в прежнее время в местах, где жили отлученные, не проводились богослужения вообще, община как бы пребывала во Гневе Божием либо до изгнания отлученного, либо его смерти, либо до истечения срока отлучения. Тетерев покачал головой, впрочем, в этой истории что-то его задело за живое. Он наклонился поближе и спросил:

– Хорошо, с этим все ясно. А самовольное отлучение возможно, – Микешин не понял. – Я хотел сказать следующее. Вот меня крестили в младенчестве родители. Не знаю, что мне это дало, если хочешь поразмыслить, можешь взглянуть на меня, тут, – он указал последовательно на грудь, плечи и спину, – вся моя биография расписана как по нотам, начиная с шестнадцати годков. Так вот, могу я теперь, будучи вполне взрослым и адекватным человеком, извергнуться из лона Церкви, куда меня ввели, можно сказать, сперматозоидом, – он изгалялся, но Кондрат пропустил ядовитый укол мимо ушей.

– Тебе так это надо? – все же осмелился спросить он.

– Это мой бзик, если хочешь… Ну так да или нет? – произнес он, разбивая повисшую было паузу. Кондрат сглотнул и ответил:

– Никогда прежде не задавали подобный вопрос. Обычно…

– Я не обычный. Ну так? – Микешины покачал головой. – Что, теперь до гробовой доски не избавиться?

– Ты можешь сменить веру, тогда ты станешь считаться «умершим во Христе», а другой храмовник, скажем, раввин…

– Вот только этого мне не хватало! Да какая разница, Бог-то на всех вас один, а вот Его Фан-клубов навалом. Зато все друг на друга вилы точат.

– Тебе и выбирать.

– Я не намерен общаться с Богом через посредника.

– Но как же, без связи, – Микешин даже растерялся. Посмотрел на Тетерева, заметил в кармане мобильный, его неожиданно осенило. – Это как без сотовой связи остаться да еще в глуши лесной. Вроде бы недалеко, а связаться не можешь, телефон есть, да не работает, без посредника-то.

– А так достучаться я не смогу? Сам докричаться до Бога, свою молитву сотворить? Христос говаривал об этом, про Бога, которому следует молиться, заперевшись в комнате, а не публично.

– Перед этим он выгнал торговцев из храма, сказавши, что это дом Отца Моего.

– В Гефсиманском саду Христос молился в уединении.

– На кресте Он обратился к Отцу Своему публично, а допреж того публично исцелял Его Именем и свершал чудеса Его Силой.

Оба замолчали и долго смотрели друг на друга. Кондрат первым отвел глаза, снова оробев перед авторитетом.

– Значит, Он был религиозен, – подвел итог Тетерев.

– Если говорить так, да Христос по вероисповеданию был иудеем. Его обрезали на восьмой день, он учился в иешиве, молился в Храме, учил о Субботе. Согласно иудейским обычаям он отделял законы Израиля от законов, народом не признаваемых, но принужденных их исполнять, и говорил: «Богу – Богово, а кесарю – кесарево».

– Убедил. И все же, как я могу выйти из христианства, не заходя куда-то еще попутно? Что мне сделать, чтобы меня отлучили?

Кондрат вздохнул.

– Ты сам себя отлучил и уже давно, – спокойно сказал он. – Во время крещения ты был введен в лоно Церкви, но ты никогда не свершал молитв, не посещал храмы, не постился, не исповедался. Можно сказать, ты давно откинулся сам, – Тетерев усмехнулся, непонятно чему больше, шутке или известию, изложенному в подобном тоне. – Но у тебя есть маленькое преимущество перед другими – ты всегда можешь вернуться. У тебя остался входной билет.

– Спасибо, я понял. Хотя… не рассчитывайте, – он сделал небольшую паузу перед последними словами. Замялся или просто пытался неудачно их подчеркнуть? Кондрат хотел бы надеяться на первое.

– Странно, что ты спрашиваешь, как уйти именно сейчас. Когда остальные хотят поменяться с тобой местами, принять крещение и войти…

– Вот это как раз не по мне. Церковь вроде как учит, что пред Богом все равны, все едины и одинаково протирают коленки в молитвах. Я видел и не верю. Ты тоже не веришь, я заметил. А еще я не хочу посредников.

– Все же ты человек верующий, – Кондрат сказал это без вопроса. Тетерев посмотрел на него пристально.

– Да как сказать. Я думаю, Бог это для слабых, если своим умом, своими силами не получается, Он выходит последней надеждой, – Кондрат хотел сказать насчет Бога для слабых, к чему отрицание Всевышнего привело Тетерева, но не посмел возразить. – В самый страшный час люди цепляются за фантом, за иллюзию. А я в страшный час хочу и могу рассчитывать только на себя, потому как знаю: больше рассчитывать не на кого. Люди слабы и преходящи, как бы они не назывались, хоть друзьями, хоть братьями, у меня остаюсь только я сам.

– Вообще, ты прав. Иисус – Бог слабых. Так уж повелось. Сильные начинают верить в Него только когда слабеют или встречают более сильного. Или когда сама Церковь Его становится сильней их, – Тетерев пристально смотрел на отлученного, не прерывая, – А когда Церковь стала сильнее всех сильных, тогда только их вера, да и вера любого человека вышла из плена сомнений, заблуждений, тревог.

– Христос стал солидным, уважаемым Господом, – Кондрату будто язык прикусили. Ответить он не мог: Тетерев, сам не зная того, ибо обстоятельств отлучения Микешин никогда никому не рассказывал, ужалил в больное место. – А то что он Бог слабых и обездоленных, как ты сам говоришь, и как учит библия, это уже на десерт. Потом и для тех, кто верит. И про верблюда, прошедшего через игольное ушко, и про… кстати, помнишь, Христа пригласили в богатый дом на корпоративную вечеринку. Он еще помогал обращать воду в вино, когда то закончилось, чтобы не стыдить хозяина. Этакое небольшое чудо на заказ, именно для солидных людей, чтобы и те не отвернулись. Будь Иисус чуть популярней, хозяин дома мог бы провозгласить, что собравшиеся авторитеты пьют вино от самого Христа, это весьма подняло бы имидж последнего.