Осада

– Ты ерничаешь, – заметил Микешин после долгой паузы, – как будто ерзаешь на сковородке.

– А на чем мне еще ерзать е Его царствии?

– Все же ты слишком хорошо знаешь библию, чтобы отринуть ее.

– Скорее, наоборот, читал библию, чтобы потом понять – и отринуть. В этой книге слишком много говорится о любви к Богу и слишком мало об обратном процессе, ах да, кроме того случая, что он пожалел свои создания и не уничтожил их всех разом вторично. Тот же Христос говорит о любви к ближнему, но все исцеления использует для своей рекламной кампании. И еще создает первого зомби, чертовски современно, – они проспорили, без малого несколько часов, уже и парни Тетерева вернулись, но вынуждены были стоять за дверью, ожидая окончания спора, а те все говорили и говорили. Так ничего и не решив меж собой, вынужденно закончили беседу, лишь когда стало совсем темно, и выяснилось, заодно, что электричество в этот день как раз закончилось. Так что ужинать пришлось полуфабрикатами, рассчитывая на их приготовление уже по ходу.

Следующие несколько дней разговоров, ни длинных, ни коротких, меж Тетеревом и Кондратом не случилось. Свое слово авторитет держал, отлученного не беспокоили ни случайные гости, ни намеренные поделиться с ним своими бедами и горестями, дни проходили в странном спокойствии, вернее, оцепенении, так что Кондрат даже стал скучать по прежним временам, когда был нужен, но так отчаянно противился человеческой надобности в нем. Разве что Настя изредка спрашивала его – и так же осторожно, стараясь не коснуться «бывшей его профессии», как это назвал сам Тетерев.

Странно, но Кондрат ревновал ее к авторитету. Не от телесной близости, конечно; Настя отбирала у Тетерева другое, нужное Микешину – внимание, он хотел поговорить по душам, как в первый раз, еще как-нибудь, но все не случалось. То сам не решался, то авторитет был занят своей подругой. Как он понял из их разговоров он стал далеко не первым ее близким человеком, до этого был и другой, по которому Настя даже скучала, открыто, что несколько коробило Кондрата, но не вызывало никаких эмоций у Тетерева. Впрочем, прежнее свое занятие она едва ли бросила, ведь даже поджидая своего друга, она занималась собственной торговлей, у солдатни, что пацаны могли дать ей? Разве что некоторое удовольствие, вкушение запретного плода, или привычку, надобность, Кондрату не раз приходилось слышать от той же Лены Домбаевой, мир ее праху, что женщине без секса никуда, что неделя, проведенная в монашестве, уже может вызвать нежелательные последствия, что говорить о целом месяце, который она однажды провела, и «еле откачали потом», признавалась она, скромно поглядывая на Кондрата, опустив очи долу. И перечисляла симптомы: начиная с депрессии и кончая задержкой или тяжелым предменструальным синдромом, он уже не помнил. «Это вам проще – пальчиками, а нам нужно что-то полноценное ощущать», говорила она безо всякого смущения, стараясь выговориться. Колька тогда не удивился, что Кондрат постарался вытурить из дому ее поскорее, чтобы не слышать больше ничего подобного, парень, наверное, в душе посмеялся над целомудрием своего любовника. Равно как и над «блудницей Еленой», как он отозвался о Домбаевой. Впрочем, еще не раз приходившей и выплакивавшейся о нелегкой женской доле именно ему, любившему не таких как она, верно, ей казалось, в сочетании дьячка и педофила сокрыт некий сакральный смысл, отчего она старалась навестить его почаще, выговориться, облегчиться, да и в последний раз, пришла просить отпущения, он не сомневался, имея в виду все то же.

Как и Настя. Кажется, она поймала его взгляд, не один, их было несколько, тайных, даже от самого себя сокрытых, в сторону соседского двенадцатилетнего подростка, худощавого, ершистого, так похожего на того Кольку, что он взял в послушники из детдома, игравшего в интимные игры со сверстниками, восторженно и с красными ушами и пленявшего взоры молодого выпускника семинарии. Настя долго стояла рядом, он и не заметил ее присутствия, пока наконец, не понял, кто находится за его спиной. Резко повернулся и замер, уперевшись как в стену, в ее взгляд.

– Ты значит, вот почему вылетел, – тихо произнесла она. Кондрат уже открыл рот, дабы ответить, отринуть верные выводы, но неправильные подозрения, но Настя повернулась и ушла, дверь камеры хлопнула, закрываясь, словно отрезая ему путь назад.

На следующий день она, как ни в чем не бывало, подошла к Микешину, он все думал, попросит прощения или потребует объяснений, но не случилось ни того, ни другого, Настя казалось, переполнялась Тетеревом, и эту переполненность возжелала излить на него, за ночь запамятав вчерашнее. Он слушал и молчал. Лишь изредка кивал головой, отвечал односложно и похрустывал пальцами. Наконец, она оставила Кондрата, сама пошла прогуляться. Тетерев еще не выходил, странно, обычно он всегда сопровождал свою пассию.

Вернувшись, Настя рассказала о странном: во-первых куда-то исчезли «мальчики» – та самая солдатня, что служила ей утешением. В новостях передали – на позавчерашнем заседании Совбеза министр обороны Грудень подал в отставку. Вместо него исполняющим обязанности, назначался начальник Генштаба Илларионов. В другое время Микешин пропустил бы эти слова мимо ушей, но сегодня все было совсем иначе. И прежняя незаинтересованность политикой сменилось жадным прослушиванием сводок, и чем ближе подбирались неутешительные сводки к столице, тем жаднее прослушивались последние бодрые рапорты и решительные заявления о наведении конституционного порядка, о скорой нормализации ситуации, о всей прочей пропагандистской шелухе, прикрывавшей голый ужас перед происходящим и тех, кто говорит, и тех кто озвучивает говорящих. В сводках звучала еще и пауза о судьбе Владивостока, всем было понятно, что переговоры Маркова и самопровозглашенного Дзюбы провалились, но что за этим последует оставалось тайной, возможно, что и для самих правителей тоже. В сущности, а чем они могли ответить, разве что ракетным ударом? Хотя какой в нем толк в данной ситуации, когда Кремль может контролировать всего несколько десятков городов, и то не наверняка. То, что осталось, Россией уже назвать сложно. Великим княжеством московским, может быть, территория, оставшаяся Машкову, как раз соответствовала временам начала правления Ивана Грозного.

Во-вторых, рассказывала Настя, Бутово наводнил ОМОН. Тетерев просидел последние два дня дома, в камере, не выбираясь наружу, будто чувствовал, а сейчас еще и получил достаточное подтверждение своей поразительной, как у всех преступников интуиции.

Тетерев подробно выспрашивал про ОМОН, где, сколько и с чем, Настя столь же уверенно отвечала, Кондрат удивился еще, будто всю жизнь занималась чем-то подобным. И тут же поймал себя на мысли – ведь и верно, занималась, милиция завсегда оставалась ее врагом, врагом ее новоизбранной профессии. А сколько она в ней – Бог знает. Только он, Микешин спрашивать, особенно после того, как Настя поймала его взгляд, не решался.

И все же. Он вбил в голову, что должен спасти ее. Вытащить, сам не ведая каким именно способом, из тех тисков, в которые она добровольно загнала себя, вырвать душу из трясины и очистить от скверны, быть может, надеялся отчаянно и обреченно он, Настя сама не ведает, что творит. Или ведает, но лишь краем разума. Как та же Лена Домбаева, вроде и понимающая в какую грязь наступила, вроде и пытавшаяся выкарабкаться, но всякий раз соскользавшая еще глубже. Недаром она вспоминала о Милене в тот последний день, недаром говорила о спасении в последнюю минуту. Да, все можно исправить, все изменить, последняя минута, она всегда решающая еще с времен Христа и Вараввы. Будто душа за целую жизнь не определилась еще, куда ей надлежит отправиться, и только заключительный миг либо возвышает ее, либо сбрасывает в преисподнюю. И грешники поднимаются в эти мгновения, а праведники тонут. Сколько уж подобного было, сколько и будет. Кондрат упорно не верил в близящийся апокалипсис, считал, что уж кто-то да непременно спасется, ужели Москва, разбухшая от прибывающих и прибывающих беженцев не найдет в себе и десяти праведников, пред лицем Господа?