Осада

Нет, не как в футболе, здесь все было слишком реально и зримо. Все по-настоящему: каждая смерть, каждая потеря приходила не с полей олимпийских сражений, а с битв то незримой, то явной войны. А то и обеих кряду. Сообщали – наши несут потери от прорвавшихся в Кодорское ущелье зомби, несколько десятков человек личного состава, не считая извечного абхазского ополчения, погибло, в воздух поднята авиация, два самолета разбились в первый же день. Он и смеялся зло и печалился горько. И не мог объяснить такой вот разброд в мыслях, всю эту шизофрению.

А началась она ох как давно. С той самой поры, как на картах мира образовалась Россия. Вернее… нет, он лжет самому себе, позже. После того как парламент был расстрелян из танков, после начала войны в Чечне. Тогда, когда он окончательно похоронил  в себе свою родину. Ту, что всегда считал отечеством – Советский Союз. А ведь так же шизофренически странно все начиналось: весной девяносто первого, когда из магазинов пропало все, а цены, впервые за долгое время взлетели вверх, когда волнения в разных частях страны стали нормой, когда внутренние войска не успевали перебрасывать на новые мятежи, когда юмористы горько шутили о том как сердце воюет с печенью, намекая на битвы Ельцина и Горбачева за власть – именно в эту пору прошел референдум с единственным, поистине гамлетовским, вопросом: быть или не быть. Союзу Советских Социалистических республик. Восемьдесят процентов населения пришло к урнам в тот день, несмотря на препятствия некоторых республик, кажется, все той же Грузии и Прибалтики, и три четверти из них ответили «да» на незамысловатый вопрос референдума. А всего через полгода, в ноябре Советский Союз официально прекратил свое существование. Пятнадцать республик – пятнадцать сестер, отправились в самостоятельное плавание. Все больше и больше отдаляясь друг от друга. Поначалу незаметно, ведь и единой валютой для всех был рубль, и язык оставался общий, да и команда на олимпиаде девяносто второго оставалась единой, пусть и под флагом МОК. Но чем дальше, тем больше и больше проявлялось различий. Несмотря на митинги протеста, на призывы оппозиции, на свержение и убийства самих президентов – союз все больше походил на тень, терявшуюся во мраке наступающей ночи.

Вот тогда он и перестал и верить и надеяться и любить. В нем поселилось что-то желчное, злое, неприятное самому. Что-то, что не давало покоя презрением и нетерпимостью. Но не твердо сидело внутри, не желало выкорчевываться, и лишь выпускало пар накопившегося негодования.

Запорожцу повезло больше. Он, хотя и старше его на три года, но все же сумел жениться, как раз, когда Украина кричала, что москали все сало сожрали, и он был одним из кричавших. Быстро развелся, женился повторно. Сумел устроиться на хорошую работу, имел продвижение по службе, правда, после кризиса девяносто восьмого, потерял все, но не отчаялся, а встал на ноги сызнова. И еще раз, уже в восьмом. И теперь снова набрал обороты.

А Леонид – поработав в типографии до того же девяносто восьмого, после кризиса он переключился на мебель, потом стал наладчиком компьютерного «железа», а вот теперь устроился «ночным бухгалтером» на склад сети магазинов. Это не повышение, это плескание в луже. Бессмысленное барахтанье, хотя бы потому, что сам барахтающийся не видит ни выхода, ни нужды что-то менять.

В тот день Оперман напился.

69.

– И все же объясни мне, зачем ты стрелял? – в сотый раз спросил Важа, с трудом приходя в себя после длительной пробежки. Они схоронились в подвале одного из полуразрушенных домов городка, чтобы добраться до места, им предстояло проделать куда больший путь.

– Важа, перестань, – устало попросила Манана. Но Важа настаивал, Иван снова сказал, в который, уже раз, что этим пытался отвлечь охрану президента Чечни. Что, если бы не его выстрел, не суматоха, возможно, им не так просто удалось бы уйти. Или не удалось бы вообще. Бахва Куренного немедля поддержал, но Важа требовал пояснений.

– А если предположить, что ты изначально знал о прибытии президента и погнал нас долгой дорогой именно для этого? Чтоб свои дела поправить. Может, тебя специально подослали его убрать. У вас ведь его не любят.

Подобные версии Важа излагал уже давно. С того самого времени, как они, миновав перевал и переправившись через Ингури, добрались до территории Большой Грузии. Его не слушали, но Важа отчаянно, как все молодые, стоял на своем.

– Да, не любят. Что с того. Президент всегда может просто снять, – Бахва стал объяснять молодому подробности малоизвестной тому российской политики.

– А может, решили не снять, а вот так вот, прихлопнуть на приграничной полосе, и обвинить во всем нас, грузин. Ну чтобы опять, как в восьмом, начать. И еще что-то оттяпать. Они ведь и на Сванетию глаз положили, и не говори мне, Бахва, что это не так.

– Даже спорить не буду.

– Мне завидно, – произнес Иван, и от его голоса Важа неприятно поморщился. Никак не мог привыкнуть, сколь хорошо русский говорит на их языке. – Какие ты мне способности приписываешь. Просто диву даюсь. Это надо ж так все рассчитать. И вашу группу, и мертвецов и…

– А не сложно. Понятно, что одинокого мотострелка мы захватим в плен. Понятно, что нам дадут уйти. А ты вотрешься в доверие Бахве.

– Важа, ты считаешь меня идиотом? – на чистом русском спросил Бахва, даже не обернувшись. Наступило молчание. Вздохнув, командир добавил: – Все, кажется, улетели.

Они пробирались мимо развалин домов по центральной улице поселка. Бывшего поселка Мухашура, после налетов от него не осталось ни одного целого строения. Российская авиация вот уже четвертый день утюжила прилегающие к Ненскре и Ингури поселки с таким остервенением, что поначалу группе показалось, будто меж двумя странами и, в самом деле, началась полномасштабная война.

Все началось еще утром тринадцатого, как раз когда Бахва вывел своих к Квемо-Марги. Крохотное селение, прилепившееся к мелководной в это время года Ненскре. В иных местах лишь галька отмечала русло реки, сама же Ненскра шумела где-то под ними, тихо, неприметно. Только в самом центре русла тек ручеек, перепрыгнуть – и ты на другой стороне реки. Бахва так и сделал, и поскользнувшись на мокрых камнях, упал, отбив бок, жалея о собственной никчемной браваде. Остальные преодолели ручей куда спокойнее. Манана шла замыкающей, Иван любезно подал ей руку, она ответила. Брат недовольно взглянул на сестру, но ничего не сказал. Ей решать. Вчера она безропотно отдала русскому свою винтовку, и вот ныне, как продолжение. Как развитие темы.

Он покачал головой. Возможно, все это надумано. В самом деле, она прекрасно знает, что будет с русским, стоит им добраться до Кутаиси. Особенно сейчас, когда они выяснили, что происходит. Приемник, Бахва все же сумел зарядить его от крупного лимона, сорванного у самой реки, поработал четверть часа, но смог выдать им две музыкальные композиции и блок новостей. От которых всем четверым стало не по себе.

Теперь с русским возиться точно не будут. Выкачают все, что он знает, а он знает, Важа тут прав, много больше, чем пытается представить, и тут же отправят к праотцам.

Бахва вздохнул устало. Последнее время, как он нашел батарейки на разбитом складе канцтоваров, слишком часто слушал радио. Грузинское почти не ловилось, что обидно, а вот российское вещало в любом диапазоне, заглушая все остальные станции. Он снова взглянул на небо. Штурмовики улетели, пора двигаться дальше.

– Группа, – шепотом произнес Бахва, – давайте, за мной. Пока еще не стемнело, надо выбираться из поселка. Важа, ты  у нас самый глазастый, ищи не разбитую машину. Здесь где-то должна быть автостоянка.

Бомбили только днем, ночью власть переходила в руки мертвых. Российская авиация так и не научилась летать в темное время суток. Разве что беспилотные самолеты, шумно тарахтящие над головой, выискивающие не то живых, не то мертвых, некие, не ведомые группе цели, по которым днем наносились все новые удары. Поэтому у группы было немного времени на рассвете и закате, чтобы передвинуться еще дальше от границы, еще ближе к дому. Туда, где уж точно русские не дотянутся. Не посмеют. Хотя…