Осада

– Пап, я понимаю, что ты думаешь, но двести баксов в день, даже если я ничего не напишу… ну когда еще получится так сработать.

– Я понял. Продаваться, так подороже. Ладно, шучу. А вообще, сын, решать, конечно, тебе. Ты уже взрослый, самостоятельный, скоро сам в президенты избираться сможешь. И веди себя осторожнее. Не в смысле перемещений. Я про твой длинный язык. Не забывай ни на минуту, что это война, и что церемонится с тобой не будут.

– Пап, на войне я уже был. Прям здесь. Я даже показывал вам.

– Да уж, показывал, – вздохнула мама. – Лучше б ты другую дорогу тогда выбрал. Вот отец твой двести вылетов в Анголе совершил и тоже без единой царапины. А пулю схлопотал, уже когда возвращался на родину.

– Да, было что вспомнить. Нас перебросили в Анголу в восемьдесят втором, в самую заварушку. На год, как военных специалистов. А получилось, что вместо этих деятелей из МПЛА мы должны были выкашивать беспрерывно вторгавшихся южноафриканцев. Их пилоты только вертолетами хорошо владели, и то, когда никто не стрелял. Так что все на нас легло, – отец даже прикрыл глаза, это время он вспоминал с удовольствием. – Словом, застряли мы там на три года. База находилась в двадцати километрах от Менонгве, самый юго-восток страны. Высота там примерно километр, так что жара не такая уж и страшная, как в прибрежных районах, но очень засушливо. Летишь на задание, а внизу бескрайнее поле и изредка стада коз, да кружки деревень. Вот между прочим, когда нас перебрасывали на юг, так равнина была настолько пустынной, что водитель просто ушел к нам в салон автобуса ужинать…. И кого там только не было, помимо местных племен. Кубинцы, им проще всего за местных сойти, вьетнамцы, и дезертиры-южноафриканцы, какие-то партизаны из Намибии, Замбии, даже из Ботсваны. Зато водку все горазды были хлестать…. Короче, вылетали мы рано утром, или ближе к вечеру, когда разведка нам цели сообщит. Мы с утречка утюжили цели вокруг Кахамы, ух там бои шли, а если задание ближе к вечеру поступало, то пограничные Квангар да Дирико…

Отец пустился в подробности военной операции под Квангаром, где  его «МиГ» дважды за неделю попадал в передрягу. И всякий раз он буквально чудом умудрялся дотянуть машину до аэродрома и, что удивительно, советские техники, умудрялись в кратчайшие сроки привести в работоспособное состояние, чтобы затем снова в бой.

– А то не платили боевых, если твоя машина не на ходу. Учти на будущее, коли не будешь писать, попадешь в ту же ситуацию. О чем узнаешь только по прибытии. Я вот три года вместо положенных одиннадцати месяцев там оттрубил, а денег дали… ну только квартиру купить в кооперативе. Да вот тебя завести, – усмехнулся он. Мама смутилась. Подобные разговоры ее всегда смущали. – И кстати, война это не только битва, это больше ожидание битвы, смертная скука, мутная, непрестанная тоска по отечеству и смутное желание чем-то себя занять. До Менонгве редко добирались симпатичные девицы, это жуткая глухомань даже по местным меркам. Когда в восемьдесят четвертом до базы добрался женский отряд МПЛА, понятно, что началось.

– Аркаш, – наконец-то сумела побороть смущение мама. – Ну прекрати ты это. Как маленький.

– Вот на эту глупость не попался я, тогда по уши влюбленный в твою маму, и еженедельно писавший письма…

– А до меня от цензора вашего полка доходило только «Здравствуй», «Все в порядке» и «До скорого свидания», – попыталась перевести разговор на более спокойную тему мама.

– …наш звеньевой, политрук, Самойленко, Осипян, Несвижский, нет, так долго перечислять. Короче, семеро слегли в местной больнице с сифилисом. Думаю, не надо объяснять, что такое в глухомани больница.

– Пап, ну кого ты предупреждаешь. Я же…

– Ты же еще совсем молодой, потому всему учить приходится. Когда тебе переправляют в столицу?

– Пока точно неизвестно. Числа восемнадцатого. Как война.

– Таким ходом, может и раньше. Но все равно, я думал не сегодня, завтра. Да и ты прискакал, просто конь-огонь. У нас был похожий случай…

Отец снова пустился в воспоминания, а Валентин принялся писать заметку. День окончился незаметно, начался и прошел следующий, весь в смутном волнении и ожидании неведомого. Градус волнения постепенно повышался, сперва вроде бы незаметно, но вот когда подошло вплотную восемнадцатое, Валентин был уже сам не свой. Правда, не из-за приближающейся поездки в военный Крым. Просто вечером того дня он встретил призрак.

Он сам сперва подумал, просто показалось. Проезжал мимо, вот и почудилось в лице одной девушки знакомые черты. Тихоновецкий остановил машину, наверное, не надо было этого делать. Он припарковался, вышел, запирая старую потрепанную «трешку» на сигнализацию, хотя кто на такую позарится. И тут столкнулся с той, которая…

– Ты? – он даже отшатнулся, не ожидав увидеть ее прямо перед собой. Медленно бредущая вместе с редкими прохожими девушка остановилась перед ним, долго смотрела в его лицо. А ему все чудилось, будто сейчас она раздвинет руки и пойдет на него, булькая что-то бессвязное, как это обычно и принято у давно умерших.

– Я, – ответила она, выдержав долгую, очень долгую паузу.

– Яна… я бы никогда не подумал. Как странно тебя здесь увидеть.

– Я тоже живу в этом городе, – ответила она, продолжая вглядываться. Что она выискивала в его лице, какие сходства или различия между прежним и нынешним Валентином, оставалось для Тихоновецкого загадкой. Он закашлялся и осторожно коснулся ее руки.

– Проверяешь, жива ли еще? – но лицо осталось бесстрастным. – Вроде жива, как видишь.

– Прости. Я думал, ты уехала. В Москву. Я ведь… мы столько лет не виделись…. Ты ушла, я… – он не знал, что сказать явившемуся из глубины его памяти призраку, как вести беседу с ним, о чем говорить. Может, просто оставить его, попрощавшись? Наверное, так будет лучше для них обоих.

Вот только Яна неожиданно сказала:

– Я уже три года здесь живу. Сейчас на Московском шоссе у Которосля, – самый край Ярославля. – Знаешь новые дома там. Страшные такие, их сразу после кризиса строили. Сляпали кое-как. Но мне хватает.

– А он? – все-таки вырвалось. Но лицо девушки оставалось бесстрастным. Каковое и должно быть у призрака.

– Он остался в Москве. Я вернулась.

– Одна? – почему он спрашивал? Он и сам не понимал своих расспросов. Вроде давно уже все кончилось, все позади. А он в эти минуты все теребит и теребит прошлое. И так понятно, что оно не вернется, так чего же он добивается этими расспросами?

– Сейчас одна, – ответила она тихо. – Дочку схоронила два года назад, слава богу, не поднялась. Мы ее Валентиной назвали, в честь тебя. Ты же должен помнить, я говорила, Федор не мог иметь детей.

– Ты не говорила, – едва шевеля языком, прошептал он.

– Что-то наследственное. Смешно, правда. Бесплодие по наследству.

– Да,.. смешно…

– Генетическая предрасположенность, это так называется, – сказала она. Тихоновецкий заприметил, что Яна больше не вглядывалась в его лицо. Кажется, увидела в нем все, что было необходимо. – Я наверное, отвлекаю тебя. У тебя тоже семья, дети…. Как твои родители поживают, все в порядке?

– Да, пережили, спасибо.

Она кивнула, еще раз слабо улыбнулась, и стала прощаться. И именно в этот момент он понял, что не может отпустить этот призрак. Может, потому, что сам призрак того не захотел. И хлестнув в лицо ушат ледяной воды из Леты, теперь собирается уходить, сознавая, дело сделано, Тихоновецкий не сможет вырвать ни одного услышанного слова из сердца.

Снова привязан к ней той мучительной болью, что и составляла так давно, а теперь кажется, столь недавно, их отношения.

– А твои? – спросил он, предчувствуя каждое услышанное затем слово.

– Я же говорила, я одна, – он смутился, потупил взор. А когда поднял глаза, не увидел Яны перед собой. Она уже влилась робкий ручеек прохожих, направлявшихся мимо автобусной остановки. Оставив машину, Тихоновецкий последовал за ней. Нагнал у столба с вывешенным на высоте метров трех расписанием движения маршрута, вот и все, что представляла собой остановка. Она стояла, глядя вдоль улицы, поджидая автобус и не оборачивалась, хотя прекрасно знала, чувствовала его рядом с собой.