Страница 31 из 69
— Почему вы не пошли в военкомат? — спросил я старшего, крупного и широкоплечего парня с рыжеватым пушком на верхней губе.
— Военкомат отправил бы нас куда-нибудь на формирование или в военные школы, а мы хотим на фронт, — ответил старший. — Мы приняли такое решение на комсомольском собрании класса.
Девчушка, шагнув вперед, объяснила:
— Мы уже к Мавзолею Ленина ходили, клятву дали защищать Москву. Мы пришли со знаменем. Мы встали на колено, как гвардейцы, и сказали: «Клянемся вам, товарищ Ленин, что будем защищать Родину, Москву до последнего дыхания».
Я пристально вгляделся в юные лица и увидел то, чего не заметил сразу: нет, это были уже не школьники, а бойцы, быть может, самые юные в нашей армии, но бойцы. Живая, горячая, вечно пульсирующая кровь Родины.
— Зачислить, — сказал я Тропинину.
Батальон растянулся вдоль Садового кольца на целый километр. День выдался серенький и безрадостный; тучи, рыхлые, неповоротливые, тяжко давили, точно ложились на плечи бойцов, связывая движения, стесняя души.
Я шел во главе колонны со старшим лейтенантом Чигинцевым. Он все время озирался по сторонам на ряды аккуратно уложенных мешков с песком, на бетонные конусы надолб, на шеренги стальных ежей, сваренных из двутавровых балок.
— Это же баррикады! Глядите, кругом баррикады…
— В Москве построено три оборонительных пояса, — пояснил я. — Первый идет по Окружной железной дороге, второй — по Садовому кольцу, то есть вот здесь, где мы сейчас проходим, а третий — ближе к центру, по Бульварному кольцу.
Чигинцев как-то сразу сник и приуныл.
— Неужели командование не надеется защитить Москву? — спросил он угрюмо.
Чертыханов, идущий сзади нас, осторожно заметил ему:
— Командование, может, и надеется, товарищ старший лейтенант, но война… Для нее законов не писано… — И добавил для себя: — Хотя законы и у войны есть, да никто их не соблюдает…
Мы вступили на Крымский мост — в узкий промежуток между оборонительных сооружений. Здесь дежурили красноармейцы с пушками и пулеметами. Этим людям предстояло оборонять переправу через Москву-реку, как недавно наша рота обороняла переправу через Днепр, и в последний момент, когда силы иссякнут, мост этот должны будут взорвать — один из тысяч мостов на наших реках, больших и малых, собственными руками сооруженных, а сейчас собственными руками разрушенных.
Отсюда хорошо был виден Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Сколько раз мы — я и Нина — подплывали к его причалу на речном пароходике, взбегали по гранитной лестнице наверх и терялись в шумных и веселых толпах.
Деревья в парке оголились и почернели, на дорожках желтели листья: их некому было выметать. В отдалении замерло «чертово колесо». Оно точно надолго уснуло, выгнув горбатую спину, одинокое и заброшенное. И мне вспомнилось, как Нина сжимала мне пальцы, когда колесо возносило нас ввысь, но не взвизгивала от замирания сердца, как другие девчонки, — стыдилась показать свою слабость… Мне захотелось сейчас сказать ей об этом, но она была далеко — хвост колонны терялся где-то там, на Смоленской…
На Серпуховке мы свернули вправо, к Даниловской площади, чтобы выйти на Подольское шоссе.
Чигинцев, равняя свой шаг, с моим, заговорил глухим голосом, не глядя на меня:
— Извините, товарищ капитан, за то, что обидел вас утром… Сказал, что не воевали вы.
Я рассмеялся:
— Подумаешь, обида: воевал, не воевал!.. Война только началась. Кто не воевал — вон как наш комиссар, — тот воевать обязательно будет, придет очередь, а кто воевал — тот снова пойдет в бой. Мы с вами идем по второму разу. А случится — и по третьему и по четвертому…
Чигинцев поспешно сказал:
— На меня можете положиться, товарищ капитан.
Чигинцев был выше меня ростом, и я взглянул на него снизу вверх.
— Знаете, как ответил бы вам офицер… ну, скажем, армии фельдмаршала Кутузова? Он бы сказал вам что-нибудь вроде этого: пусть на вас положится наше любимое Отечество, ибо железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов: она есть надежная стена Родины, о которую все разбивается… Это, кажется, Кутузова слова…
Чигинцев прищурил свои выпуклые глаза.
— В общем-то верно. Одним словом, извините, товарищ капитан, и спасибо. За все.
Мы вышли из города, миновали окружную железную дорогу. Небо на некоторое время очистилось от туч. Они медленно разошлись в стороны, как льдины на воде. В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь — непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель — а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту…
Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши «ястребки» и отогнали их.
А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
— Присвоить ей звание Героя Советского Союза! — крикнул кто-то. — За храбрость!
В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
— Ничего, залечим ей раны!
Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
Я сказал Чигинцеву:
— Прикажите запевать.
Он не понял:
— Что?
— Запевать прикажите, — повторил я.
Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
— Нашли время… и место. — Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
— Запевай!
Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
— Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
— Запевай!
Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: «Видали?»
Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: «И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!»
Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
4
Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов…
Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.