Страница 32 из 69
По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы. Несмотря на усталость и лишения, эти люди чувствовали себя счастливыми: оторвавшись от родных гнезд раньше других, они успели прийти в Подмосковье, к самой столице — в безопасность. Другие, такие же, как они, были настигнуты в пути немецкими войсками, и им выпала лихая судьба вернуться по домам, в оккупацию, в неволю…
Беженцы торопились. Печать торопливости и тревоги лежала на лицах, ощущалась во всех действиях людей.
В дороге их обстреливали с самолетов. Раненых они оставляли в попутных деревнях, убитых хоронили на первых попавшихся погостах, а то и прямо в чужом и пустынном поле… Утомленные лошади едва везли подводы со скарбом, с женщинами, ребятишками. Если падала лошадь, впрягались в повозки люди. По опушкам вдоль дороги старики, подростки и девчонки гнали скот, целые стада колхозных коров, свиней, овец…
Беженцев обгоняли грузовики с ранеными бойцами, а к фронту, гремя на выбоинах, мчались машины с боеприпасами. Шоферы нещадно матерились, если беженцы со своими возами забивали проезжую часть и приостанавливали движение.
Бойцы нашего батальона, видя этих людей, с таким упорством уходящих на восток, понимали, какая страшная, дьявольски беспощадная сила накатывалась на нас, подступая к самому сердцу страны…
Батальон остановился. Ветер понес вдоль дороги дымок походных кухонь и вкусный запах горячей пищи. Бойцы, гремя котелками, выстраивались в длинные очереди, из-под полы светились фонарики; получив порцию, отодвигались в полумглу, садились прямо на дорогу, спустив ноги в кювет, ужинали…
Я прошел к штабной машине, отыскал лейтенанта Тропинина, велел пригласить комиссара Браслетова, который двигался с третьей ротой, замыкая колонну.
Мы залезли в кузов, накрылись брезентом, и Тропинин включил фонарик. Круглое световое пятно резко выступило на карте. Лейтенант докладывал свои соображения о дальнейшем движении батальона: двигаться проселочной дорогой параллельно основному шоссе, чтобы избежать налетов вражеской авиации. Использовать для марша ночное время.
Доводы Тропинина показались мне убедительными.
Командиры рот тоже согласились с предложением лейтенанта, и мы вскоре разошлись: надо было торопиться.
Мы продвигались спешным маршем, в тревожных шорохах, в настороженной темени, дорога и ночью шила лихорадочной жизнью, учащенно пульсируя… В опустевшем прифронтовом Подольске, как только выбрались на крутую гору, грянула еще раз лихая и отчаянная песня бойцов первой роты. Удивленные патрульные, забежав вперед колонны, осветили меня и Чигинцева фонариками, и один из них, полный и мордастый, проговорил с насмешкой:
— Помирать — так с песней, да?
— Почему же помирать? — спросил я, отстраняя их с пути.
За городом отчетливее стали заметны зарева пожаров. Они дрожали над землей, то затихая, то разгораясь вновь, накаляя небо до щемящей душу красноты.
На ночлег остановились неподалеку от небольшой деревушки, в лесу. Бойцы, наскоро наломав еловых веток на подстилку, валились и засыпали. Чертыханов откуда-то притащил брезент, шуршал им, расстилая.
— Ложитесь, товарищ капитан, — сказал он вполголоса. — А то не успеете отдохнуть. Дождь пойдет — не беда, есть чем укрыться.
— Ты ложись, спи, а я отлучусь ненадолго.
Прокофий тотчас вскочил и молча пошел впереди меня.
— Вы плутать будете в темноте, а я знаю, где они находятся, — сказал он, отгадав мое намерение. — Идите за мной.
Он вел меня по влажной пожухлой траве, огибая темные колючие ели, незаметные для глаза пни, спящих вповалку бойцов.
— Осторожно, елка, глаза выколоть может, — предупреждал он негромко. Здесь пень, не споткнитесь. А это сонное царство — храпят богатыри, как по нотам…
Два раза нас отрывисто и приглушенно окликали часовые:
— Кто идет?
— Свои, — так же отрывисто отзывался Чертыханов и, проходя мимо, напоминал: — Не усни смотри…
Приостановившись возле белого ствола березы, он указал в темноту.
— Видите повозку? — Я ничего не видел во тьме, как ни вглядывался. — А слышите, как лошадь сеном хрустит? Это их повозка. Я вас тут подожду…
Распряженная лошадь жевала, похрустывая, сено. В повозке, закрытые брезентом, спали Нина и дядя Никифор. Солдат, запрокинувшись, прерывисто всхрапывал. Нина спала тихо, голова ее была накрыта полой шинели. Я притронулся к выбившейся прядке волос, влажной от росы. Я хотел уйти, чтобы не потревожить ее, но Нина, не отнимая от лица шинели, спросила тихо:
— Дима, это ты?
— Да. Я тебя разбудил?
— Я сама проснулась, как только ты подошел. Сердце два раза стукнулось, точно в дверь… Мое сердце тебя узнает.
Я рассмеялся:
— Выдумщица ты!
— Правда же! Ты сегодня утром подходил к нам, к нашей подводе, еще там, на Бронной?
— Подходил.
Нина осторожно, чтобы не разбудить солдата, выбралась из-под брезента и спрыгнула на землю.
— Вот видишь! Сердце подсказало, что ты смотришь на меня. Я боялась обернуться, а вдруг тебя нет…
Солдат повернулся в повозке и сонным голосом предупредил:
— Нина, далеко не отходи — ночь…
— Я здесь, Никифор Иванович, — отозвалась Нина.
Мы отдалились от повозки на несколько шагов.
— Ты устала? — спросил я.
— Отчего мне уставать? — сказала она. — Захочется — иди пешком, надоест — садись на повозку… Раненых после налета перевязали, погрузили на попутные машины. Вот и все. А как ты, Дима?
— Все пока хорошо. О тебе думаю. Иногда жалею, что взял с собой.
— Что мне сделать такое, чтобы ты не думал обо мне, не беспокоился? Неужели тебе не хорошо оттого, что мы вместе? Война нас сблизила и обручила. Как же мы можем расстаться? Нас разлучит только смерть — твоя или моя!
Она все говорила, перескакивая с одного на другое, торопливо, точно старалась победить в себе не то смущение, не то отчаянное душевное смятение.
— Знаешь, теперь, когда прошлая жизнь осталась где-то позади, далеко-далеко, мне она стала казаться какой-то розовой, как весеннее утро без единого облачка. Обиды, которые тогда казались значительными и глубокими, теперь выглядят просто смешными и ничтожными.
Я смотрел на ее сверкавшие во тьме зубы, держал ее руки в своих и радовался тому, что мы вместе.
Нина спохватилась:
— А где Чертыханов?
— Где-то тут.
Я взмахнул рукой в темноту. Нина тихонько свистнула. Чертыханов таким же свистом ответил ей.
— Иди сюда! — позвала она.
Чертыханов выступил из темноты.
— Чего?
— Забирай своего командира и уводи. Ему отдохнуть надо.
Чертыханов тем же путем и с теми же односложными предупреждениями привел меня назад. Я лег на постель из еловых веток, от которых крепко пахло свежей смолой, хвоей. Чертыханов тотчас же уснул: дышал он глубоко, ровно и от усталости шумно, со сдержанным стоном. Я долго не мог заснуть, смотрел в черное небо с расплывавшимися красными лужами зарев и думал… Вспоминались солдаты и офицеры — герои книг, прочитанных мною совсем недавно, перед войной: Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон… Они, те герои, называли себя потерянным поколением. Мне нравилась их грусть, их сомнения, страдания, они рассуждали о бессмысленности войны, о загубленных молодых жизнях. Но как не похожа судьба тех людей на наши судьбы! На нашу долю выпала высочайшая задача: отстоять Отечество во что бы то ни стало, ценою жизни. Иначе рабство на многие годы, на столетия…
Слева, километрах в трех от нас, над шоссейной дорогой пролетали вражеские самолеты. Они знали, что и ночью к фронту двигались подкрепления. Развесив зеленоватые фонари, страшные совиные глаза войны, выискивали цели и швыряли бомбы. Гул тупо и нехотя накатывался на рощи, трепал их и где-то вдалеке, в темных чащобах, глох…
5
На рассвете, отойдя от места ночлега километров на пять, бойцы первой роты встретились со странной колонной. Люди, в большинстве пожилые, были разномастно одеты в шинели, в телогрейки, в ватные пиджаки с меховыми воротниками, перепоясаны ремнями из серой парусины. Они сидели сбоку от дороги на земле, на пенечках, на вещмешках и что-то жевали перед тем, как тронуться в путь. Некоторые из них были с винтовками, возле других валялись связанные попарно противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Я догадался, что это ополченцы. Они устало улыбались нам, молодым и крепким.