Страница 111 из 219
– Грибкин! Грибкин! – осатанело крикнул кто-то из трелевщиков. – Мы ж тебе говорили – самый раз! Ложись рядом!
– Го-го-го! Ха-ха! – рвал по тайге могучий мужской гогот, и кто-то все время взвизгивал:
– Ох, черт, не могу, братцы, памираю! Памираю!
Грибкин поглядел на свою кобылу дикими глазами, по-петушиному подскочил, ударил оземь шапку и, повалившись рядом с лошадью, стал молотить ее по голове кулаками и кусать ей губы; собравшиеся вокруг лесорубы теперь уж только корчились от хохота, и тот же тоненький голос пронзительно кричал:
– Ох, братцы, вот эта цалуются! От таких пацалуев двойня, не меньше, вызвездит! Ох, памираю!
Захар, некоторое время хмурясь, стоял неподвижно. Затем быстро подошел к Грибкину, сильно бледнея, одним рывком поднял его, поставил на ноги, ударил в скулу, посмотрел в обессмысленные горячкой глаза, с негромким сожалением сказал:
– Паршивый ты поросенок, что ж ты до такой крайности опаскудился, а?
И опять ударил. Грибкин завыл, пополз на четвереньках, не поднимая головы и кровеня снег; он полз до тех пор, пока не уткнулся головой в густой куст. Захар сплюнул, ни на кого не глядя пошел прочь, а вечером, не заходя домой, завернул к коменданту. Лысый, вечно брюзжащий, но в общем-то добрый человек лет под пятьдесят, Раков сидел за столом, откинувшись; ремень у него на суконной гимнастерке был распущен, и начищенная бляха неприятно лезла в глаза. Он в упор, прищурившись, недовольно рассматривал Захара; тот, поздоровавшись и не дождавшись ответа, прошел, сел на одинокий стул рядом со столом.
– Ну что, Дерюгин, изувечил человека? – Раков передвинулся, наклонился над столом, пожевал вялыми губами. – Хочешь под суд?
– Быстро докатилось… Вы, товарищ Раков, не пугайте, – устало огрызнулся Захар. – Вы таким манером со мной не имеете права, я не из ваших охламонов. Ясно? Я сам к вам зашел поговорить, вы этого дурака пригрели, а он там, на делянке, цирк разводит.
Раков насмешливо цокнул, глаза его повеселели.
– Знаю, знаю, ты казак вольный, Дерюгин. И чехословаки свой орден Красного Знамени тебе привезли, тоже знаю, даже слышал, как торжественно вручали в Молотове, оркестр играл, так ведь, а? Как видишь, и мы люди не совсем темные, – подчеркнул он последние слова с некоторым удовольствием. – Ты, Дерюгин, захотел и снялся с места, поминай как звали. Гордый! Ну уж, и меня извиняй за прямоту: на гордых с давних пор воду возят. Зря ты этаким чертом…
– Гляди, воду возят… как бы подковы раньше времени не стерли… Тут надо построже, а то в сумасшедшем доме, говорят, и валенок за бабу сойдет, – сказал Захар, и злая усмешка тронула его губы.
– Что? что? что? – изобразил изумление Раков. – Ох, Захар Дерюгин, Захар Дерюгин, – вздохнул он, делая страдающее лицо, – не лезь ты не в свое дело, здесь учителей-то и без тебя в избытке. Вот работать кому – не хватает. И со мной лично зря ты в антураж становишься, я тут все-таки человек важный, гляди, пригожусь к случаю-то. А в жизни всяко повернуть может. Ведь что такое человек, Дерюгин, а? Человек – это вещество сложное, ему твердый хребет нужен, центральная линия поведения. Линия же эта и есть благородный труд, он и сделал из обезьяны человека. Как ты думаешь, так?
– Что вы меня спрашиваете, я человек простой. А вот зачем же ему, вашему человеку, хуже зверя становиться, лошади губы грызть, а, товарищ Раков?
– Хо-хо-хо, Дерюгин! Ну, ты меня удивил. Это от характера, ерунда. Ну, нервный… ну, может, проще, дурак – и все тут. Ну, укусил лошадь, тебе от этого какой убыток? Недаром же говорят: бойся козла спереди, а дурака со всех боков. Лошадь укусил! Что ж за это – убивать?
– Зачем же из человека дурака делать? Все ему вместо куска мяса мешанину какую подсунут и дивуются: вот, мол, дурак, ну, дурак! Смотрите, сыт, а? Вот чего я не пойму никак. – Захар слегка шевельнул руками, словно подтверждая свои слова.
– Ну-ну-ну, ты это о чем? А я тебя не могу понять. Ты-то о чем развел? Почему, например, ты держишься за это место, если тебе где хочешь жить можно? У меня служба такая, ничего я больше не умею… я бы здесь ни одной минуты не сидел. Вот некоторые и поговаривают…
– Что поговаривают?
– Всякое, знаешь… Какие залеты у тебя, оказывается, бывают, а? Куда тебя дерет-то, а? Какое мясо то вспомнил? А?
– Не слушайте всякую муть, я ж тоже дурак. – Захар скупо усмехнулся. – С дурака какой спрос… Не надо с дураками-то, вы на государственном деле сидите. А с бабьей трепотни много не возьмешь. Почему это я должен всякому, кому надо и кому не надо, насчет себя исповедоваться? Значит, нравится здесь, раз держусь. Дурак и есть дурак…
– Что нравится, это хорошо, а вот насчет дурака… Ох, трудный у вас тут народ собрался, Дерюгин! – внезапно пожаловался Раков, и глаза у него тоже затосковали, пожаловались. – Все какие-то крученые, все с перевивом… И как это черт занес меня сюда? – удивился он. – Ты думаешь, я ничего не знаю? Знаю…
– А что знаете? Я здесь с лета сорок пятого. Раньше что здесь было, мне, товарищ Раков, неизвестно. – Захар сдержанно поглядел в широкий желтоватый лоб коменданта. – А насчет ваших мыслей, если они касаются этого дерьма Загребы, так вы никому не верьте, тот сам себе конец устроил. Недаром говорится, товарищ Раков: затейливые ребята, они землю-матушку недолго топчут. Народу много было, все видели, какую он себе последнюю минуту смастерил. Да и следствие…
– А, следствие! Знаем мы это следствие! – Раков по-бабьи дрябло махнул рукой; в припухлых веках мерцал острый, хитрый зрачок. – В этом буреломе самый матерый волчище следа не отыщет… Беда-народ…
– Вам-то, товарищ Раков, бояться нечего. – Захар повел головой на окно. – Видите, как приехали, решетки с комендантской квартиры сняли, а народ сразу видит. Тут, говорят, до вас был – из дому нос боялся высунуть. А Загреба – что же Загреба… Видать, далеко не такой простой ангелочек, как прикинуться умел. В этой военной круговерти, видать, проскользнул в какую-нибудь щелку…
– Ладно, ладно, я его дело проверял, вроде на большее не тянул. Ну, да что о нем теперь заботиться, – остановил его Раков и, словно подводя черту, тяжело опустил руки на стол; они разошлись, перекинувшись еще двумя-тремя фразами.
Захар поужинал, поговорил с Илюшей, повозился с Васей, с неожиданно вспыхнувшим острым интересом присматриваясь к белоголовому, крепкому мальцу, так тесно вторгшемуся в его, Захара, душу и жизнь. Он выстругал и приладил новое колесико к забавному деревянному грузовичку, и Вася радостно схватил игрушку, стал катать по полу, время от времени заливаясь беспричинным звонким хохотом. Глядя на него, Захар невольно улыбался, а ночью опять долго не мог заснуть; лежал тихо, чтобы не разбудить Маню, перебирал в уме разговор с комендантом, за стенами дома крепчал мороз, и безветренная, звонкая ночь распространялась все больше над этим северным краем. «В самом деле, почему я держусь за этот поселок? – спрашивал себя Захар. – Вначале, пока не разобрались, было понятно, но ведь все это разбирательство длилось месяца полтора-два, кажется. Какая же это гордость тебя заела? – издевался Захар сам над собой. – А что, и гордость, – тут же отвечал он. – Есть в этом свой смысл; не повезло на войне, в самом ее конце успел что-то сделать, и то, как нарочно, с ног сшибло, эти сволочи англичане здорово подкузьмили – продержали в своем лагере с месяц… Конечно, почему свои должны были ему сразу, без всякой проверки, раскрыть объятия? А годы себе отстукивали да отстукивали…» Нет, что-то определенно перевернулось в нем в эту войну, что-то такое, что никак еще не установится прочно на прежнее место, не тот стал норов, не та ясность в душе. Он ничего на свете не боится. А вот как подумает о Густищах, о том, как пойдет по саду, так и охватит ознобом. А Ефросинья, а дети? Нет, на это его пока не хватит, а что дальше будет – посмотрим. Значит, есть какие то причины сидеть здесь, в глухой тайге и бездорожье, все-таки здесь, чувствуется, потихоньку отпускает нутро.