Страница 10 из 29
Против нашего дома, на остановке трамвая № 5, мы часто видим певца Ершова. Ходит мимо дома писатель Амфитеатров, лохматый. И его дочь, очень черноволосая девочка. И ещё Петров-Водкин, который в эти годы бывает у нас дома со своей славной женой-француженкой (его парижская модель). Они живут на 19-й линии. Однажды на Пасху, встретив меня на улице у нашего дома, он, к моему конфузу, тут же похристосовался со мной.
Трамваи какое-то время были бесплатными. Долго ли это длилось, не знаю, но я хорошо помню, что ездила до 9-й линии в свою первую школу — Василеостровскую гимназию — даром. А до этого, небось, всегда ходила пешком!
По Большому проспекту ходил пятый номер. Всегда. Родной и вечный. Я говорила: «Мне пять лет, и трамвай номер пять, и этаж пятый, и дом пятьдесят. Как всё хорошо!» С Большого он шёл по 1-й линии, мимо Румянцевского сквера — тоже родного с детства, только называли мы его Соловьёвским садом, — с милыми двумя фонтанами, которые никогда не били и по граниту которых бегали мы без конца по кругу, шурша кленовыми листьями. Потом пятый номер уходил куда-то на Невский. И там шёл всё прямо. Это было его дело. Всё равно он возвращался к нам, на Большой.
После войны, в один из моих приездов, я стояла на Невском у Гостиного и вдруг — что это?! Я увидела «свой» пятый номер — два красных, идущих по Садовой, пересекая Невский!
Как это можно? Пятый номер! Милый, милый, да куда же это ты заехал? Да кто же тебя пустил сюда? Ты ли это?
Я не знала, что можно привязаться и к трамваю.
До какой степени было пусто, да и голодно, в Петрограде, можно судить ещё по одному моему воспоминанию «вне города».
Однажды, году в 20-м, отправились мы за город с ночёвкой такой компанией: Фомины, мы с Володей, Кирилл Беляев и Серёжа Налимов — ужасно симпатичный и весёлый одноклассник Игоря. Мы приехали вечером на станцию Дибуны и заночевали на балконе какой-то пустой дачи. Весь большой посёлок был необитаем. И это в разгар лета! Вторую ночь мы провели в палатке. На обед мы сварили подстреленную Володей… сову! Мне это показалось ничуть не хуже давно забытой курицы. А подстрелил бедную сову Володя из самострела собственной конструкции: помесь арбалета с рогаткой!
Я совершенно не помню в эти годы промтоварных магазинов. Хотя ведь что-то выдавали, видно, по ордерам? Нам повезло: папа работал одно время архитектором на фабрике «Скороход», и вся семья была обута. Мне даже выдали 2 пары ботинок — хромовые и шевровые. Я думаю, во всём «Детском мире» сейчас не знают, что такое шевровые ботинки! А тогда ещё, сгоряча, умели их шить! Между прочим, тогда, на «Скороходе», папа получил свой первый миллион. Я помню, как смеялись мы этому! А потом и миллионы быстро превратились в ничто.
Население города в отношении вещей жило каким- то «натуральным хозяйством». Покупали и продавали друг другу знакомые всё по мере надобности: чашки, кастрюли, одежду, мебель, что у кого было или, наоборот, не было. Это была не спекуляция, а просто необходимость.
В какой-то момент на продуктовых магазинах появились вывески, унылые и одинаковые по всему городу:
«Продукты питанья» — без дураков (не было ли это одновременно с НЭПом, с кондитерскими Лора?).
Лето 19-го года — это расцвет нашей дружбы с Колей Пастуховым. Мы играем в саду Мы ходим с ним вместе в детскую столовую на 1-й линии подле лютеранской церкви. Мы бродим по набережным, и он всё просит петь ему романсы. Я пою один за другим, но он особенно любит:
Коля подарил мне колечко и полосатую ленточку Ленточку я хранила. А колечко мама велела мне сразу же отдать. Я пишу об этом, так как удивительно редко мне что- то запрещали. Лазить по деревьям — пожалуйста. Играть в футбол — пожалуйста. Разъезжать на коньках по всему Васильевскому, как уличный мальчишка, — пожалуйста! Никаких предрассудков. А вот колечко — отдать.
У Пастуховых в 18-м умер отец, и Коля ещё зимой поступил курьером на «Свирьстрой». Мне кажется, он единственный добытчик в семье, хотя он младший. А по вечерам теперь мы ходим в детский клуб на углу 12-й линии и Большого. Ежедневно я захожу за Колей. Он пришёл со службы, но должен ещё пообедать. Кухарка, завидя меня, кричит: «Коля! Нявеста пришла!» — и идёт сервировать ему обед на большом столе с белой скатертью. Коля важный. Но ему ещё предстоит наколоть дрова для печурки, и я, чтобы ускорить дело, колю дрова на деревянном угловом балконе. Потом мы отправляемся в клуб. Когда нас вначале делят на группы, Коля шепчет мне, чтобы я сказала, что мне 12 лет (ему было 12, а мне-то — 11).
Итак, мы с ним вместе в старшей группе. Мы лепим, мы мастерим кукольный театр, очень много поём под рояль и играем в саду. Потом нам выдают по стакану жидкого чая без сахара и по узенькому кусочку чёрного хлеба, тонко намазанного повидлом. Для многих этот бутерброд — повод для поступления в клуб.
После чая — лапта, какая-то особая, «американская» (со сложными перебежками). И потом — бегом, бегом домой, т. к. от лапты не оторваться, а час возвращения мне назначен очень строго.
В этом клубе я впервые встретила Женю Кладо и ещё многих детей из морских семей (Старки, Вырубовы, Васильевы). Зато Колю я потеряла.
У нас не было романа с Колей, и не потому, что мне было 11 лет. Я ведь была до этого уже безнадежно влюблена в Васю Добровольского, когда мне было 8 лет. И я прекрасно знала, что такое быть влюблённой. Здесь не было ничего подобного. И всё-таки, хотя романа не было, я помню укол ревности, когда уже под осень, дурачась, Коля подцепил под руку Женю Мельникову и изобразил из себя галантного провожающего кавалера, и вся группа хохотала, а я молча глядела им вслед. Женя была прехорошенькая, но, правда, на полголовы выше Коли.
На следующее лето мы снова играем в нашем саду. У Коли роман с девочкой Мушкой. Красивая, но совсем чужая, даже не из нашего дома! Всюду пишут «Коля + Мушка», «Мушка + Коля». Меня это совершенно не трогает. Не знаю, пела ли она ему романсы — но вот уж дров, наверное, ему не колола.
Потом мы встречались с Колей всё реже и реже. Пастуховы ещё бывали на первых балах нашей юности. Потом и это кончилось.
Мы раскланивались на улице. Он стал очень длинным с покатыми плечами. Ходил в морском кителе. И никогда не улыбался.
Глава четвёртая
Иду по квартире дальше.
Из столовой — коридор, упирающийся в ванную. Справа по коридору первая дверь в каморку Она запирается на ключ, на котором написана цифра «5». Ключ лежит у мамы в туалете. И брать его можно, но только класть на место. Даже этот ключ с пятёркой приятно вспомнить потому, что в каморке интересно.
Во-первых, там пахнет дивно нафталином, напоминающим весну, переезды на дачу, рогожи, в которые всё упаковывается, — словом, самое счастливое время жизни. В каморке стоит огромный коричневый простой шкаф. Корзина с бельём. Слева полки, на полках, среди каких- то пакетов — две картонные волшебные коробки с ёлочными игрушками. Туда нельзя лазить в течение всего года. И от этого особая радость на Рождество. Игрушки, знакомые, и полузабытые, и особо любимые.
По белым некрашеным полкам, как по лестнице, мы лезем на верх шкафа. Там пыль и стеклянная фрамуга в людскую.
В людской в конце страдных дней стирки прачка Саша, с острым носом и кукишем на затылке, гладит бельё и складывает его на аккуратную, застеленную пикейным одеялом постель горничной Фени.
Мы с Володей как-то в такой день приладились при помощи ниточки и рыболовного крючка выуживать через фрамугу бельё. И наслаждались недоумением прачки!
А стирка производилась тогда очень сложно. Стиралось бельё в специальном помещении «прачечной» нашего дома в дальнем дворе, наполненной сизым паром и запахом Жуковского мыла, со склизким цементным полом. Потом прачка с кухаркой в огромных бельевых корзинах с ручками тащили выжатое бельё на чердак по чёрной лестнице (это получался седьмой этаж, а ведь в доме был лифт…). На чердаке у каждой квартиры своё отделение с замком. Через день из кухни доносился глухой рокот — это бельё катали: р-р-р, р-р-р — специальным деревянным катком и потом лишь гладили чугунными утюгами. А бывали ещё и «духовые» утюги, наполнявшиеся красными углями… с угарным запашком. Да, оценишь теперешние прачечные, как бы они плохо ни гладили…