Кандибобер(Смерть Анфертьева)

— Да что он вам скажет, Геннадий Георгиевич, дорогой! Что он может сказать!

— Квардаков перенес тяжесть тела с правой ягодицы на левую, потом в обратную сторону, потом приподнялся да так и оставался в полуприподнятом состоянии, уставившись на Анфертьева, взглядом моля его не перечить, не огорчать начальство.

— Слушаю тебя, Анфертьев, — улыбнулся Подчуфарин. — Неужели директор Анфертьев был бы божеским даром для всех нас?

— Не надо, Геннадий Георгиевич. Не надо. Этого из моих слов не следует.

Даже то, что вы не можете сейчас позволить себе разговаривать со мной легко и просто на равных... Да, да, на равных...

— На равных?! — Квардаков встал, и шерсть его на мохнатом пиджаке поднялась дыбом от возмущения и гнева. — И ты такое мог...

— Успокойтесь, Борис Борисович, — Анфертьев поднял руку. — Я не стремлюсь в президиум, не хочу принимать производственные решения, подписывать приказы, не прошу повышения зарплаты, квартиры, бесплатной путевки в заводской дом отдыха...

Мы говорим о посторонних вещах. Так почему бы нам не по говорить о них на равных, с высоты нашего опыта, возраста, а не с высоты кресла, должности, поста... Почему мы должны быть заранее уверены, что, чем выше у человека должность, тем он...

— Умнее? — подсказал Подчуфарин.

— Да, — кивнул Анфертьев, — но я хотел сказать другое. Почему он должен быть обязательно прав? Он что уже не человек? Ошибаться не может? Он уже дар Божий? Уж если мы все образованны и сознательно отказались от духовной и нравственной девственности, уж если Геннадий Георгиевич вовсе не хозяин завода, а сидит здесь по той же причине, что и я, — ради зарплаты... ведь мы не должны забывать, что собрались здесь, чтобы зарабатывать деньги, покупать обновки...

— Но есть и более высокие цели! — возмущенно вскричал Квардаков.

— Какие? — с невинным нахальством спросил Анфертьев.

— Ну как... Есть задачи, поставленные перед нами...

— Какие задачи?

— Ну, это... Подъем благосостояния!

— Ну и я о том же! — рассмеялся Анфертьев. — Обновки — разве это не благосостояние? Воспитывая своих детишек, покупая теще калоши к Восьмому марта, восстанавливая под руководством товарища Подчуфарина старый бульдозер, мы достигаем и более высоких целей. Из наших незаметных усилий складывается производственная мощь государства, из наших домочадцев возникает новое общество, из наших низменных страстей вырабатывается нравственность... Если только мы не считаем ее позором.

— Вы опасный человек, Анфертьев, серьезно сказал Подчуфарин.

— Для кого?

— Разумеется, для себя. Больше всего навредить вы сможете самому себе. Чем жестче человек думает, тем Дальше видит, чем глубже проникает в суть вещей, тем Для меня он безобиднее. Мне не страшен человек, который мыслит государственными масштабами, разбирается в недостатках и достоинствах нашей системы производственных отношений, в социальной психологии личности, для меня куда опаснее тот, кто знает, почему уволился мастер Марафонов, что написал в своей очередной анонимке пенсионер Сигаев, почему я не получил поздравительную открытку из треста к ноябрьским праздникам. От тебя, Вадим, можно ожидать многого...

— Чего же вы ждете от меня сейчас?

— Сейчас? — Подчуфарин усмехнулся. — Нужен альбом. Большой, потрясающий альбом — наши достижения за десять лет. Новая техника, рационализаторское движение, передовики, спортсмены, знамена, ордена, ветераны войны и труда...

Почетные гости на заводе, художественная самодеятельность, сбор металлолома...

— Совещание у директора, — подсказал Квардаков.

— И это не помешает. Альбом нужен в десяти экземплярах. Нам светит награда, и мы должны показать свои достижения. Задание понятно? Больше тебя не задерживаю: Всего доброго, Вадим Кузьмич! Желаю творческих успехов.

Напрасно, ох, напрасно ввязался Подчуфарин в этот спор с Анфертьевым. Сам того не ведая, он убрал последние сомнения в душе Вадима Кузьмича. Теперь уже ничто не остановит его, не убережет от рокового шага. Если самые высокие нравственные порывы не имеют никакой цены, поскольку они вынужденные и потому не могут быть отнесены к заслугам, то стоит ли держаться за них, носиться с ними, как черт с писаной торбой?

Сейф вошел в жизнь Анфертьева, как бульдозер в ветхие скопления отживших свой век домишек. Он сдвинул неглубокие впечатления не очень-то насыщенной его жизни, и дрогнули, отступили, рухнули мечты о японской камере «асахипентакс», о публикации в «Советском фото» или в «Огоньке», и даже таяшаяся где-то возле спинных позвонков мечта о красивой любви с красивой девушкой тоже оказалась потесненной угловатым мастодонтом. Правда, она несколько своеобразно воплотилась в отношениях Анфертьева со Светой Луниной. Да-да, с хозяйкой бронированного чудовища. Вряд ли есть в этом что-то необычное; влюбляясь в женщину, мы строим пакости ее мужу, ее обладателю, стремимся обесчестить его и тем самым сделать жену более доступной. Здесь Анфертьев не был первооткрывателем.

Началось, как и все в жизни, очень просто. Каждый день, проходя через бухгалтерию, Анфертьев постепенно привыкал к Сейфу, как привыкает дворник зоопарка к тигру — он видит его постоянно, кормит, выгребает из-под него все что положено. Сейф стал для Анфертьева таким же привычным предметом, как и пошарпанные канцелярские столы, расшатанные стулья, обвисшие шторы. Как и для того же дворника — тигр, гроза джунглей, рыкающее желтоглазое чудище, ничем не отличался от верблюда или козла. Все хотели жрать, все гадили и презирали его, своего кормильца.

Болтая о разных пустяках со Светой Луниной, любуясь ее свежим лицом, ее волнением и улыбкой, он почти бездумно ковырял пальцем отваливающуюся грунтовку на Сейфе, трогал ручку, привыкал к ее холоду. Откуда было знать Вадиму Кузьмичу, что за внешней добродушностью сундука таилась опасность, смертельная и необратимая. Не знал Анфертьев, что само дыхание железного ящика привораживает, околдовывает и освободиться потом от его власти дано не всем.

Долгое время мерцающие в крамольной глубине Сейфа розоватые, зеленоватые, желтоватые пачки мало трогали Анфертьева. Но потом он стал любоваться ими, отмечая художественный вкус создателей этих самых известных и распространенных картинок века. И неизбежно наступил момент, когда Анфертьев понял, что уже не может смотреть в манящую глубину Сейфа, как прежде, равнодушно. Теперь он опасливо косился в сторону его распахнутого зева, стараясь не подходить слишком близко, боясь, что Сейф может попросту втянуть его в себя, как это делает магнит со слабодушными канцелярскими кнопками, скрепками, булавками. А Сейф, почувствовав его слабинку, все чаще показывал Вадиму Кузьмичу свое нутро, привораживая, вызывая в душе азарт, жажду риска, стремление ощутить озноб страха. А потом, лязгнув железной челюстью, Сейф захлопывал свою квадратную зловонную пасть, и только оставленные Светой ключи болтались на кольце звеня и поддразнивая.

О, сколько в мире дразнящих вещей! Недоступных, а потому прекрасных и соблазнительных! Вы помните слепящую женскую улыбку, вызвавшую в ваших подсознательных глубинах генный трепет? Не ищите причину, вам не дано ее найти.

Наслаждайтесь этой тревогой, пока она еще посещает вас. А набегающая морская волна, усыпанная раздробленным солнцем, волна Коктебеля и Пицунды, Анивы и Азова! Вовушка мог; бы добавить: «Это было совсем недалеко от Гранады, мы проехали всего час на автобусе, и море, Средиземное море распахнулось перед нами, как черт знает что!»

А прошуршавшие мимо вас «Жигули», а роман в суперобложке, на которой начертано хорошо знакомое вам ненавистное имя скороспелого классика!

Оставим это... Согласимся — в мире много будоражащих вещей.

Анфертьев уже не мог шутить со Светой, как раньше, — беззаботно и легко.

Что-то сковывало его, угнетала тикающая где-то рядом адская машинка. А Сейф снисходительно наблюдал за ними и даже прикинулся, что не заметил, как Вадим Кузьмич подарил Свете ворох ее портретов. Никто и никогда более не сделает Свете таких снимков, не быть ей красивее, моложе и нежнее, чем это удалось сделать Анфертьеву. И все, кто окажется рядом с ней через годы, едва увидев эти отпечатки, будут ахать восторженно, соболезнующе что делает с нами жизнь!