Горечь

И вот я на берегу Урала. Тут не пахнет сейчас жареными пирожками, как утверждал таинственный автор письма, и река почти не видна под снегом. Лишь по голому кустарнику на моём берегу и по невысокому леску на противоположном угадывались изгибы русла. Просто не верилось, что под этим белым покровом катится вода прямо в Каспий, и в ней по-прежнему поводят хвостами и таращат свои незакрывающиеся, как у куклы-неваляшки, глаза разные лещи и сазаны. Неподалёку, на берегу — заброшенное здание, летнее прибежище любителей домино и шахмат. На скамьях и столиках возле дома лежат высокие снежные кипы — как будто хозяйки приготовили бельё для просушки, да так и забыли развесить.

Удовлетворив свои позывы к метафорическому мышлению, я вспомнил о взятых на себя обязательствах перед милейшей Лидой из «Пионерской правды» и снова направил мысли по детективному руслу.

На пути обратно я у первого же встречного постарался узнать, где тут школы… Сейчас, одну минуту, я запишу, извините… Ага, номера пять, семь и двенадцать… И в какую из них можно попасть, проходя мимо памятника Мише Гаврилову… Я заморочил головы уже нескольким терпеливым прохожим, на меня стали посматривать с подозрением — как на дурашливого иностранного шпиона из кинофильма, когда одна девчонка, тоже проходившая мимо, крикнула:

— Да вам же седьмая нужна! Так бы и сказали! От памятника первый… нет, второй поворот направо. А в двенадцатой я сама учусь, она в другую сторону. А пятая вон, за теми домами, видите?

Мне хотелось расцеловать её прямо при всех, но это могло быть истолковано превратно, и я только спросил:

— А не помнишь, в начале зимы девочка не тонула здесь, в Урале? А мальчишка её не спасал?

— Не знаю, — ответила она. — Может, кто и тонул. У нас река такая.

— Пьяный один надысь в лето утонул, — сказала женщина. — Залил бельмы да и полез в воду.

— Это который с овощной базы? — припомнил мужчина.

Я поблагодарил всех и отправился в седьмую школу. (Кстати, в ней, кажется, мне тоже предстояло выступать. Заведующая городской детской библиотекой должна уточнить это во второй половине дня.)

Школа помещалась в старом двухэтажном здании; на второй этаж, где также были классы и ещё кабинет директора, вела узкая деревянная лестница, такая крутая, что на ней впору спортивные разряды получать по альпинизму. Ребята и учителя, видимо, неплохо сдавали на эти разряды, потому что, как пошутил директор, никто пока ещё не сорвался с кручи и инвалидности не заработал. А я вспомнил одну из своих московских школ — в Хлебном переулке, тоже двухэтажную, в которой учился с пятого по седьмой класс и где раздевалка была… нет, не наверху, а внизу, в подвале, но вела туда тоже узкая и жутко крутая лестница, а в самой раздевалке было тесно и душно, как в городской бане. И, что удивительно, никто также не заработал там никакой инвалидности; но что ещё удивительней, ни у кого ничего не пропадало — ни шапка, ни перчатки, ни даже свисток или перочинный ножик, если оказался в кармане. Только всё это было до войны, а после неё тот дом, где школа, стал таким, каким, наверное, был перед революцией: весь белый, на колоннах — неповреждённая красивая лепка, а львы у парадного входа — с целыми мордами, лапами и хвостами. Только надпись на доме не «школа № 20 Хамовнического района», а «Бельгийское посольство»…

Я сидел у директора, в его совмещённом кабинете с завучем, и они рассказывали о школьных делах — о том, что проклятый процент успеваемости никак не хочет приближаться к требуемой цифре «100»; что помещение, сами видите, какое; что дисциплина, конечно, хромает — а что поделаешь, если родители всё на школу валят, а сами за детьми не смотрят, пьют «вусмерть»… (И работают так же, дополнила завуч.) Я всё это неплохо знал, потому что не так давно сам работал в школе, но дал им выговориться и затем спросил, не помнят ли они о таком случае в начале этой зимы, когда мальчишка спас девочку на реке — она под лёд провалилась. Они ничего не знали, а завуч начала рассказывать, что ребята у них, в основном, хорошие — даже те, кто из трудных семей… Вот, возьмите Таню Мокину из шестого класса. Бедняжка, с самого раннего возраста почти ходить не может. Только на костылях, да и то… Горе одно. Но как ей все в классе помогают! Задания на дом носят, гуляют с ней. А уж если она изредка в школу приходит — для них прямо праздник: полы лишний раз вымоют, окна протрут. Любо-дорого смотреть на них… Но вот недавно…

Что случилось недавно, мне узнать не пришлось: в кабинет директора почти ворвалась красивая девушка в пионерском галстуке, который по возрасту был ей совсем не нужен. (Почему они все такие хорошенькие — эти старшие пионервожатые?)

— Семён Ильич, — плачущим голосом сказала она, — прямо не знаю, что делать! Этот Жилин из седьмого «А» опять рядом с Брежневым Элвиса Пресли прилепил!

— Кого? — рыкнул директор.

— Ну, этого… рокера знаменитого. Американского.

— Рокер, покер! Что ещё за зверь?

— Это стиль такой в музыке, — охотно объяснила вожатая. — Рок-н-ролл… Он после свинга появился. А Пресли его лидер. Поёт, как бог!

— Отставить объяснения! Портреты бога в школе вывешивать не будем! — Директор поднялся из-за стола. — Рокера порвать!.. Ладно, сам разберусь… А с вами, — обратился он ко мне тем же командирским тоном, — мы ещё увидимся, наверно. Вы ведь у нас выступать будете? Милости просим.

Я с опаской спустился вслед за ним на первый этаж, невольно сравнивая его с моей бывшей директрисой, начисто лишённой спасительного чувства юмора, и, проходя мимо доски с объявлениями, остановился: пришла в голову гениальная мысль! Вырвав листок из блокнота, я написал на нём печатными буквами: «Внимание! Чёрный Бен, приходи в среду в 4 дня к памятнику Мише Гаврилову. Есть разговор. Буду ждать… Неизвестный доброжелатель». Позаимствовав одну кнопку у объявления о занятиях кружка юных фотографов, я приколол своё на видном месте и ушёл с чувством исполненного долга. Такие же объявления я разместил потом в других школах, где выступал, а также в городской библиотеке, с разрешения заведующей.

На третий день моего пребывания в Уральске, ближе к вечеру ко мне в гостиничный номер вошла взволнованная дежурная и сказала, что меня хотят видеть какие-то дети. Их много! Человек двадцать! (Их было, я потом не поленился посчитать, почти вдвое меньше, но всё равно сидеть в комнате не на чем, и мы беседовали стоя.)

Вот что я, в конце концов, сумел узнать из их нестройного громкоголосого хора.

У них в классе есть Буров Олег и Таня Мокина… Да, та самая, у которой ноги больные. Они живут рядом и дружат, наверно, сто лет — с четвёртого класса. Уроки вместе готовят, а когда Таня в школу вдруг приковыляет… ну, то есть придёт, он её туда и обратно провожает. Один раз они даже в кино ходили. И на берег реки. С Таней многие дружат, но Олег больше, потому что старая дружба… Но вот недавно, с осени этой, Олег перестал бывать у Тани. И в школу не провожает, и на одной парте с ней не сидит, когда она приковы… то есть, приходит. Даже на вокзал не пришёл, когда Таня в Москву уезжала… В больницу…

…Конечно, она переживает из-за Олега. А вы бы нет? Плакала даже, некоторым девочкам жаловалась… Что? Да, и с Олегом говорила. А он глаза отводит: ничего такого, с чего ты взяла, просто дел много, и домашних тоже… Мать ещё на одну работу пошла… А Таня, хоть и не говорит, но думает: он из-за её болезни нос воротит. Разве приятно?..

Это выступала хоровая группа девочек. А вот ещё менее слаженный хор мальчиков.

…Олег недавно рассказал Витьке. Только под очень большим секретом. Ну, не то чтобы секретом, а не хочет, чтобы кто-нибудь знал… Что? Вы никогда не видели Олега?.. Нет, ничего такого, просто он очень маленький. Ну, не очень высокий. Наверно, с четвёртого класса миллиметра на два вырос. А то и меньше… Да никто его не дразнит, не думайте, все привыкли, ждут, что подрастёт. Ведь такое бывает?.. (Автор заверил, что бывает: с ним самим подобное случилось. Правда, гигантом не стал, но всё-таки около ста семидесяти сантиметров. А у Наполеона знаете сколько?.. Сто шестьдесят два. И у Ленина столько же. А у Гитлера вообще сто пятьдесят восемь… А дел понаделали…)