Горечь

Мой исторический экскурс несколько разрядил обстановку, и ребята продолжали.

…И вот Олег идёт один раз у себя по двору и слышит, как тётки там, на скамейке о нём толкуют. Хороший, говорят, парень, да ростом только не вышел: от горшка два вершка. Ходит всё к этой инвалидке. Видать, нормальные с ним не дружат. Да и она, видать, нормальным не очень нужна, бедненькая… Олег говорил, что дуры, конечно, эти тётки, если так говорят, и не признал, что из-за этого с Таней дружить перестал, но ведь так получается… Или нет? Девчонки даже на него нашего классного руковода натравили… то есть, напустили… но что толку… А Таня переживает. Даже с учёбой хуже стало, хотя учителя к ней на дом ходят. Хоть бы Олег поругался с ней, что ли, из-за чего-нибудь или обиделся насмерть. Всё лучше было бы… Понятней… А так…

Опять девочки перехватили инициативу.

…Наташка предложила к кому-нибудь из этих соседок домой сходить. Мальчишки не пошли, а мы ввалились гурьбой, почти как сюда к вам… Ну и что? Разговор даже не получился: соседка как начала кричать — хоть уши зажимай, — чтоб мы не лезли в чужие дела! Не подслушивали да не вынюхивали! И чтоб вообще убирались по-добру, по-здорову!.. После этого Наташа… нет, Вера придумала Олегу бойкот объявить. Но мальчишки отказались… Хорошо хоть Таню лечиться в Москву увезли. Но ведь она вернётся…

В заключение объединённый хор спросил у меня, что им делать? Как поступить? И могу ли я помочь хоть в чем-то?..

Я не стал произносить докучливые сентенции о высоких моральных качествах советского человека; не стал приводить общеизвестные примеры с писателями Николаем Островским, долгие годы находившимся в неподвижном состоянии, и Генрихом Гейне, проведшим последние годы жизни «в матрацной могиле», как он сам это называл; не вспомнил я и об австралийском писателе Алане Маршалле, о ком совсем недавно узнал, прочитав его хорошую повесть «Я умею прыгать через лужи»… Я также не стал говорить самоочевидные вещи — что сроки жизни недужных людей были бы короче, если с ними не находились бы преданные им и любящие люди.

Я не стал делать всего этого, потому что не верил и не верю в действенную силу любых навязываемых примеров. В лучшем случае, их действие импульсивно и скоротечно, а значит, малоэффективно. И когда, отвечая на вопрос простодушного читателя «делать жизнь с кого?», знаменитый поэт рекомендует: «С Дзержинского»; или когда, без всякого запроса с нашей стороны, нам внушают, что мы должны брать пример с Ленина-Сталина (Жукова-Ворошилова), — я не очень беспокоюсь, полагая, что по чужому примеру действовать почти никто не будет. А если будет, то исключительно по собственному желанию. И поступать по примеру Христа или Франциска Ассизского тоже без собственного побуждения никто не станет.

Разумеется, я не принялся все эти премудрости тут же доводить до сведения своих посетителей, а просто согласился с ними, что положение, в самом деле, сложное, и рекомендовал не торопиться и не действовать нахрапом. То есть, по существу, не дал никакого вменяемого совета и не укрепил, а наоборот — поколебал внушённую им с рождения веру в то, что писатель — существо, которое знает всё… Ну, почти всё… После чего вспомнил о детективной составляющей моего задания и спросил, не известна ли им таинственная личность по кличке «Чёрный Бен».

Судя по реакции, они даже обиделись, что после серьёзного разговора услышали такой дурацкий вопрос. Одна из девочек так прямо и выразилась:

— Эх, вы, а ещё писатель! Жить нас должны учить, а вы…

Я тоже немного полез в бутылку и, не без обиды, ответил, что, если и учил кого-то чему-то, то лишь английскому языку, когда работал в школе, а ещё всех нас учила таблица умножения, утверждая, что дважды два равняется четырём, и также закон Архимеда — о том, что тело, погружённое в жидкость, теряет в своём весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость.

Слушатели были так огорошены моим откровенным признанием, что простили мне глупый вопрос и членораздельно ответили, что никакого Бена не знают — ни чёрного, ни красного, мультика такого не видели, в книжках не читали… А зачем он вам, этот Бен?

Я тоже поостыл и коротко поведал про письмо с рассказом, полученное в «Пионерской правде», и что автор подписался непонятным именем, а своего адреса не оставил. Меня спросили: каким именем?

— Какой-то Гело. Он же и главный герой рассказа. А ещё там имя девочки — Янат. Это, может быть, казахские имена?

Дружный смех был мне ответом. Когда он стих, Наташа скомандовала:

— Переверните!

— Кого?

— Гело! И Янат!

И тут я понял: Гело — это Олег, Янат — Таня. Олег и Таня… И значит…

— Значит, он никого не спасал? — спросил я, а вернее подумал вслух.

— Конечно, всё выдумал! Прославиться захотел, врун несчастный!

Осуждение было единогласным. Однако я вступился за Олега и в его защиту привёл такие доводы: он ведь не упомянул ни одной настоящей фамилии, не подписался своим именем, не сообщил адреса. И, значит, его рассказ не похвальба и не враньё, а фантазия. Сказка, другими словами. Автор пишет не про то, что произошло на самом деле, а про то, что могло произойти… О том, что он сам мечтал бы совершить. А за мечту зачем же ругать? Тем более, если она никому ничего плохого не принесла…

Я не сказал ребятам, что завтра у меня, возможно, состоится встреча с Олегом (он же — Гело, он же — Чёрный Бен), — побоялся, что они могут помешать ему увидеться со мной, отговорить…

Около четырёх дня я был возле памятника Миши Гаврилова. Собственно, не совсем возле, а немного в стороне — чтобы наблюдать издали. И я его увидел. Определённо, это был он! Только не в треуголке, не в камзоле и не с чёрной повязкой на глазу, а в коричневой шапке-ушанке и лыжных брюках. Действительно, ростом не очень вышел, а так совсем ничего…

Мы долго бродили по улицам, побывали на реке, у того места, где он хотел бы доказать всему свету, какой он верный друг… Но ведь ему всё равно не верят, его жалеют, хотя он никого об этом не просит, даже смеются над ним. А значит, и над Таней… И взрослые тоже… Так зачем продолжать, если все такие?..

Я заверил, что не все, что люди, вообще-то, очень разные. Ему привелось услышать тех, кто считает так, а другие считают по-другому. Но главное не то, как думают, говорят или пишут разные люди, а как он сам — думает и чувствует…

Я говорил, понимая, что произношу совсем не те слова, какие хотел бы, что это всё та же безвкусица, банальность, которых я страшусь пуще всего. Потом попробовал утешить его (и себя), заговорив о более определённом, и сказал, мысленно осуждая себя за ложь, но в то же время оправдывая тем, что она «во спасение»… Сказал Олегу, что рассказ он написал очень неплохой, его даже хотели напечатать, но ведь автор не указал ни своей фамилии, ни адреса… А теперь уже не напечатают, поскольку стало известно, что того, о чём написано, на самом деле не произошло, и редакции будет неловко и стыдно, если это раскроется. Да и автору тоже…

Расстались мы друзьями. Я посоветовал ему, когда Таня вернётся домой, обязательно возобновить с ней дружбу — если у него не пройдёт желание, и не обращать внимания на всех, кто судит и рядит, сидя на дворовой скамейке или в любом другом месте…

Возвращаясь в гостиницу, я вдруг понял очень простую вещь, и мне сделалось (на время) легче: понял, что, помимо моих злоключений и бед, которые, как любой нормальный человек, считаю, конечно, самыми ужасными на свете, существуют и другие — серьёзные или пустячные, однако для тех, с кем приключились, вырастающие подчас в подлинные трагедии. Иными словами, не только любви, но и мучениям «все возрасты покорны». И панацеи, увы, тут нет, остаётся удовлетворяться старинным речением: «врачу — исцелися сам» или фразой, приписываемой Бетховену: «Человек, помоги себе сам». Чему, судя по его биографии, композитор не очень-то следовал.

Что же касается Гело-Олега, то для собственного «исцеления» он почти бессознательно прибегнул к попытке мифологизации того, что происходило в его душе, и в этом следовал по пути мириадов людей и целых формаций, которые во все века мечтали и фантазировали, облекая свои мечты и фантазии в мифы и сказки, а порой и в научные труды, и пытались таким образом уйти от непривлекательной яви в чудесные умозрительные эмпиреи. Однако никто туда не дошёл — ни одиночки, ни, тем более, страны…