Страница 55 из 132
— Так пан Ташицкий мне не верит? Такие же шлемы, как и у нас!
Команда без особой охоты повернула снова в степь и не проехала, должно быть, и двухсот шагов, как опять увидела двух всадников. Теперь они скакали смело, как будто задумали захватить уже самого начальника. Ротмистр приказал жолнерам рассыпаться и взять всадников в кольцо. Поляки подняли крик, чтобы придать себе бодрости. Тогда один из всадников сорвал с себя шлем и замахал им в воздухе. Голова у него была белая, как сметана. По ней-то и узнали пана Сливу. Другой был жолнер из кодацкого гарнизона.
Со сторожевой башни, вынесенной в степь за полторы мили от фортеции, уже давно заметили тучу пыли на севере и, чтобы своевременно выяснить, кто движется на Кодак, выслали верховых взять языка.
— А ты что говорил? — грозно спросил ротмистр разведчика.
— Бог свидетель! Я же своими глазами видел шатер. Не верьте им, пане Ташицкий.
— Вон что ты видел! Башню ты видел!
Теперь и остальные убедились, что это башня, а заросли выгоревшей травы в самом деле похожи были на отару овец или густо сбившуюся конницу.
Лагерь раскинулся в версте от фортеции, где Самара впадает в Днепр. Князь приказал выстрелить из пушки, комендант фортеции тоже приветствовал князя пушечным салютом.
Утром Иеремия Вишневецкий на байдаке поплыл к фортеции. Река была широка и глубока, темная вода казалась холодной. О борт бились высокие волны и рассыпались частыми брызгами. Прохлада, ширь и мощь Днепра, казалось, вдруг влили в Вишневецкого силу, отвагу, стремление преодолеть любые преграды. «Верно, река так же действует и на казаков, — подумал он, — потому и зовут они Днепр своим батькой — Славутою — и всего сильнее себя чувствуют на воде. Удалите казаков от Днепра, и вы лишите их силы...» Вишневецкий как раз сейчас набрел на эту мысль, почувствовал ее значение, но додумать до конца не успел, так как байдак уже причалил к берегу, на котором ожидал комендант фортеции Гродзицкий с офицерами.
Кодак был поставлен цербером над казацким Днепром: он закрывал беглецам доступ на Низ, на Запорожье, в Сечь, а запорожцам — возможность подниматься на волость.
— Умен был коронный гетман Конецпольский, умен! — сказал Иеремия Вишневецкий, оглядывая восхищенными глазами темное сооружение, расположенное на высоком берегу, как черный ворон на кургане.
Комендант приготовил для встречи торжественное слово о благородной миссии Речи Посполитой в этом диком краю, населенном варварами, о лучшем из лучших ее сынов, что не на перинах проводит жизнь, а в марсовых походах, но оказалось, что все это было напрасно. Вишневецкий, только после того как налюбовался фортецией, равнодушно ткнул руку Гродзицкому и, не дав ему рта открыть, сказал:
— Краше, величественнее трудно и придумать!
— Истинная правда, ваша светлость, — вставил наконец комендант.
— Сколько гарнизона?
— Шестьсот человек!
— Пан комендант не боится, что запорожцы и его сковырнут в воду?
Иеремия Вишневецкий имел в виду гетмана Сулиму, который, возвращаясь водой из морского похода, увидел новую фортецию, овладел ею и перебил больше двухсот немецких солдат. А коменданта, французского капитана Мариона, который запрещал продавать запорожцам порох, оружие и даже рыбачить на Днепре, бил их, истязал, Сулима приказал расстрелять. У Гродзицкого от этого напоминания пробежал по коже холодок, но он гордо ответил:
— Теперь пусть хоть сто тысяч обложит, и то не страшно, ваша милость!
Фортеция была обнесена валами саженей в десять вышиной, с бастионами на четырех углах и с глубоким рвом вокруг. Пленные татары каждый год подсыпали эти валы на один локоть. С внешней стороны к валам жалась слободка хат в шестьдесят. Жили в ней пришлые люди, торговавшие кожами, овчиной, овощами и горилкой.
За валами укрывался дом коменданта, казармы, плац для муштры, а к стенам валов прижались хатки ремесленников, некоторые такие маленькие, что только на четвереньках можно было в них забраться.
— Татары часто тревожат вашу милость? — спросил Вишневецкий, в надежде услышать, что враг где-то близко.
— В этом году они не осмеливаются сунуться в Дикое поле, князь!
— Может, коронного хорунжего боятся, Конецпольского?
Гродзицкий заметил в его прищуренных глазах насмешливые искорки и, в угоду ему, не без иронии ответил:
— Татарам такие игрушки не страшны, князь, им страшнее засуха в степи.
От его слов Вишневецкий сразу повеселел, стал шутить, сыпать остротами, а когда на столе, здесь, в дикой степи, появилось венгерское вино, он даже нарушил свой зарок и с удовольствием выпил бокал за здоровье осчастливленной этим пани Гродзицкой. За стенами фортеции без умолку шумели пороги.
Вишневецкий слышал про днепровские пороги, которые, как ступеньки, местами стертые, местами выщербленные, в двенадцати местах преграждали реку и лучше самой грозной фортеции стерегли Низ от охотников посягнуть на его волю; теперь он захотел увидеть их собственными глазами и вместе с конницей переправился через Самару.
Несколькими верстами дальше разведка наткнулась на неширокий след. Не меньше десяти всадников еще недавно проскакало в сторону Крыма. В передовом отряде разведки тоже было только десять человек, включая слуг и ротмистра Ташицкого, и потому они хоть и пошли по следу, но без особого пыла.
Разведка ехала день, миновала пороги — Кодацкий, Сурский, Лоханский, Воронову гряду, Княжий, Стрельчий, а след вел все дальше. Под вечер в степи послышался какой-то шум, словно впереди хлестал дождь, хотя на небе не было ни облачка. Шум все время усиливался, будто вода прорвала плотину и зальет сейчас всю степь. С кургана, стоявшего в стороне, можно было оглядеться окрест, и ротмистр Ташицкий повел туда свой отряд.
Солнце зашло, но небо еще пылало костром, отблески падали на воду, и она стала красной как кровь. В воздухе появились столбы мошкары, она забивалась в ноздри, лезла в глаза и немилосердно кусала людей, а на лошадей напали крупные и быстрые, как пули, серые оводы. Впереди вода поднималась, точно снежные сугробы, которые курились, рассыпались и таяли в струях реки. Оттуда и долетали рев, шум, шипение. Это был порог Ненасытец, ощерившийся семью рядами своих каменных зубов.
— А запорожцы все-таки выгребают на волость, — восхищенно произнес ротмистров джура.
Он был единственный украинец среди поляков, и они посмотрели на него с недоверием: через такое пекло разве что одна душа продерется. Казак объяснял:
— Против воды, конечно, не выгребешь, надо челн волоком тащить, а вниз я бы и сам пошел хоть через все пороги.
Кое у кого блеснули в глазах завистливые огоньки: тут и глядеть-то — мороз по коже дерет, а каково на воде, которая, как бешеная, кидается на скалы, бьет на три сажени вверх, падает вниз с каменных глыб, кружится между скал, бурлит, шипит, снова падает вниз и снова натыкается на острые зубы, разбивается в брызги, ищет прохода, ревет, пенится, кипит. Миновав все преграды, долго еще, даже уйдя далеко, вскидывается, плюется пеною. Нет, чтоб на утлой душегубке или на дубке пробиться сквозь оскаленные зубы Днепра, надо раньше с жизнью попрощаться. А этот хлоп негодный просто насмехается над ними!
— Вот ты завтра и будешь там купаться! — сказал Слива, чувствуя себя задетым больше всех.
Небо на западе еще рдело, а на степь уже спускалась ночь. Решили заночевать у кургана, отсюда видно на несколько верст вокруг и можно укрыться от пронзительного ветра.
Слух постепенно привыкал к шуму порогов, а больше никаких звуков в степи не было.
Ротмистру Ташицкому казалось, что он лежит на огромном возу под огромным шатром, расшитым золотыми звездами, и ничего больше на свете не существует. Покой обнял все тело, лень даже пальцем шевельнуть, даже подумать — отчего так часто падают звезды? Вот сорвалась одна, на полнеба прочертила золотую нить и где-то растаяла. Другая пролетела почти накрест. Говорят, что это души умерших. Откуда же они взялись тут, в степи? А может, раньше... Ротмистру Ташицкому лень думать, мелькнул еще, без всякой связи с предыдущим, образ парубка со связанными руками, плывущего через Псел... «Вот и мой Семен, верно, такой же... Все они такие на нашу погибель!..» Звезды начали мигать, лучиться, танцевать по небу, а потом и вовсе погасли.