Страница 53 из 132
Людей скликали на свободы на двадцать лет, свободы уже кончаются, а селяне не хотят лишаться воли, и одни пробуют бежать, другие борются и пристают к казакам. Не хотят лишаться воли и реестровые казаки, у которых последним решением сейма отобраны все привилеи. А поставленное на зимние квартиры в селах над Днепром кварцяное войско и вовсе взбаламутило казаков и посполитых: одни боялись, что поляки разузнают все тропы, ранее только им ведомые, а другие — за своих жен и дочерей, которые вынуждены были угождать жолнерам.
Чем дольше думал Иеремия Вишневецкий о позорном и суровом начале той войны, тем больше укорял про себя польскую шляхту. Были бы на ее месте казаки... Но такого предположения, хотя никто его и не слышал, он сам испугался... И все же скрытая обида не переставала бередить душу. Ведь только в первый день боя вон в том лесу полегло больше девяти тысяч войска — оба немецких полка, да еще польского рыцарства тысячи три. Стыд за бездарность польских полководцев до сих пор жег князя. Вместо того чтобы уничтожить врага, у которого не было ни одного командира из уроджоных, целая армия позорно отступила, бежала!..
Мысли его прервал топот конских копыт и шарканье босых ног по сухой земле. Распаленный воспоминаниями, князь обернулся на шум. Перед ним остановилось человек десять связанных крестьян с веревками на шее, концы которых держали верховые. Крестьяне были черны от пыли, сквозь разодранные сорочки виднелось исхлестанное, истерзанное тело, но князь не увидел в их глазах ни намека на страх перед ним, на раскаяние или покорность. Князя вдруг охватила такая злоба, что он задрожал. Подскочив к стоявшему впереди, Вишневецкий уже занес руку, но парубок с большими глазами, над которыми сошлись черные брови, не зажмурился и не дрогнул, а только насмешливо прищурился. Князь опустил руку.
— Повешу... четвертую!.. Ты жег? — закричал он так исступленно, что даже захлебнулся слюной.
Парубок чуть усмехнулся.
— Не успел, князь!
— Что?
— Ходил, говорю, с фурой в ту ночь.
Руки у парубка были связаны за спиной, и от этого сильнее выпирали мускулы на груди. Вишневецкий казался рядом с ним еще меньше, чем был на самом деле. Может быть, это и придало смелости всем остальным.
— Доколе же терпеть? — отозвался другой, с синяком во всю щеку. — Дерете с живого и мертвого.
— Сам подыхай, а пану дай! — выкрикнул третий.
За ним зашумели и остальные, сердито сверкая на пана глазами и стараясь подступить поближе.
— Заграбастали наши земли, да и нас хотите в скот превратить? Еще не раз, пан, гореть будешь!
— Не то еще увидишь!
— Мы были вольные...
Гайдуки все чаще отдергивали людей назад за веревки. А князь, который никак не ожидал таких разговоров, от бешенства и страха только бегал перед связанными с перекошенным лицом и выпученными глазами. Вот такие же были и в войске Острянина... «А может, это Кривонос собирает новые ватаги... для новой Голтвы?» И князь уже истерически закричал:
— Четвертовать! Всех на виселицу! На кол!
Среди связанных был один — длинноусый, с проседью.
Он покачал головой и сказал:
— Ну спасибо, Яремка! После тебя нам и пекло за игрушку покажется, а только обидно... Хоть бы узнал, недоляшек ты проклятый, виноваты ли в чем эти люди!
Гайдук дернул селянина с такой силой, что тот упал навзничь, а атаман гайдуков стал хлестать всех подряд по лицу.
Напомнить князю, что он отступник от православной веры, было самой большой для него обидой. Не успел селянин кончить, как князь в неистовстве кинулся на связанного и стал его бить, топтать ногами. Поблизости сидел на коне ротмистр надворного отряда Ташицкий. Он отвернулся с брезгливой гримасой.
Сбитый с ног селянин старался только закрыть лицо от взбесившегося князя. Парубок с черными бровями шагнул ближе, нацелился и ударил Иеремию ногой в пах с такой силой, что тот только охнул и, как сноп, повалился под ноги лошадям, а парубок сразу же обернулся и, на этот раз головой, ударил коня так, что тот встал на дыбы. Гайдук не удержался в седле и брякнулся на землю, выпустив поводья и веревку.
До реки было не больше десяти шагов, и, пока гайдуки опомнились, парубок уже плыл к тому берегу. Даже когда пришли в себя, никто не мог кинуться за ним вслед, так как каждый из гайдуков держал за веревку пленника, атаман помогал князю, согнувшемуся в три погибели, добраться до шатра, а сброшенный с лошади гайдук скулил, валяясь на траве со сломанной рукой. Только ротмистр Ташицкий подскакал к воде. Однако прыгнуть в реку не решился — он был в полной походной форме: в кольчуге, поверх нее была надета сабля, на голове — шлем с железным шишаком, защищавший голову, затылок и плечи. К поясу привешены были шило, кресало, нож. За поясом — пистоль, нагайка, три пучка шелкового шпагата для связывания пленных. Все это висело на поясе с правой стороны, а сверх того, еще рог для прочистки рта лошадям. И еще к седлу были привязаны деревянное ведерко для воды и ременные путы, карабин, лядунка для патронов, ключ, чтоб заряжать карабин, и пороховница.
Ротмистр собрался было раздеваться, но парубок уже скрылся за камышами. Тогда он выхватил пистоль и выстрелил.
По берегу загремели новые выстрелы, но пули не долетели и до середины речки.
Парубок, выскочив на берег, радостно и громко захохотал.
— Ну, князь, еще встретимся!.. Все вы еще вспомните Нестора Морозенко. — Повернулся и пошел к лесу, которому не было ни конца, ни края.
VIII
Киевский оружейный мастер не соврал, когда сказал, что у князя Вишневецкого полны склады пистолей. Были там еще и кривые сабли, и турецкие ятаганы, и мушкеты, и новенькие карабины. Вишневецкий считал, что то количество надворного войска, которое у него сейчас есть, это только начало. Если его отец, чтобы защитить свои поместья и посполитых от татарских набегов, щедро вооружал селян, то Иеремия делал наоборот — при всяком удобном случае он старался отобрать у селян и мещан оружие, даже приобретенное ими в походах. С одной стороны — это пополняло его арсенал, с другой — безопаснее иметь невооруженную чернь.
Стась разведал все до мелочей. Оружие было собрано в амбаре на господском дворе, почти у самых казарм. Охранял амбар один сторож, старый пан Гамалик, на дубовых дверях висел замок величиной с детскую голову. Была еще постоянная стража на башнях у главных ворот, а на валах расхаживали взад-вперед четыре жолнера. В казармах оставалась только одна рота из валашского отряда.
Все это он рассказал Кривоносу.
— А что ты о Гале узнал?
— Которая из Лукомля?
— Пивкожухова.
— Приставили ее к покоям княгини, — отвечал он, сразу оживившись. — Красавица дивчина.
— Так ты уже знаешь и какая она?
Стась смущенно опустил глаза. Кривонос улыбнулся. Чтобы осуществить задуманный план, нужно было выманить командира роты за валы. Кривонос уже разведал, что поручик Быховец волочится за женой капитана казацкого отряда пани Зосей, с которой встречается в Лубнах в доме подстаросты.
— Она славная дивчина, Галя, — сказал он. — Ты передай ей, что брат ее здесь и Саливон тоже.
— А Саливон кто такой? — ревниво спросил Стась.
— Пускай уж лучше дивчина тебе сама скажет. Нужно, чтоб она помогла. Вот эту записку пусть она в субботу передаст поручику Быховцу... Спрячь!
— Так я сам могу.
— От пани Зоси?
Стась захлопал глазами, потом широко улыбнулся.
— Теперь понимаю.
Еще долго Кривонос объяснял ему, что нужно сделать до субботы, а потом положил Стасю руку на плечо и спросил совсем другим тоном:
— Так как же ты решил?
— Буду и дальше служить у князя, тут я больше сделаю.
— Ладно, Стась, если заметишь малейшую опасность, беги к Григору, он будет в этих краях. И береги Галю, она еще здесь нам понадобится.
Несколько дней спустя, когда совсем уже стемнело, в Лубны въехала группа всадников. Кое-где еще светились огоньки, но большая часть окон уже чернела, как глазные впадины. От замка с горы долетало протяжно и монотонно: «Бердо?» [Исковерканное немецкое «Wer da?» — «Кто там?»]