Страница 33 из 132
— Умен, чтобы пакостить, а стрелять, вашмость, не умеешь!
На выстрелы, на вой искалеченного волкодава к крыльцу уже бежали, перекликаясь, крестьяне.
— Обманул, и тут обманул, окно разбил, а не лезет!
— А может, удрал уже — такая темь, хоть глаз выколи.
— Тут кто-то стоит...
У ворот вспыхнул желтый язычок, он пополз, словно золотая змейка, вверх, потом взметнулся, рассыпался и осветил гребень крыши на сторожке.
На землю упали длинные тени, во дворе стало светло, но вокруг темнота сгустилась еще больше.
Огонь осветил Савву Гайчуру, который за воротник халата поднял с земли растрепанного пузана и поставил на ноги.
— Пан! — пронеслось по толпе. Из разбитого носа у пана Щенковского текла кровь.
Яцько Здирка бежал с пучком соломы. Увидев своего пана, он молча размахнулся и ударил его в лицо.
На секунду испугавшись своего поступка, Здирка смущенно пробормотал:
— А зачем же он... я за Зосю!
Щенковский от удивления и ярости выпучил глаза и визгливо прокричал:
— Быдло, пся крев! В яму всех!
— Я уже там был, вашмость, — сказал кто-то сзади и огрел пана по голове суковатой палкой.
— Карпо! Карпо!
— Ну да, Карпо. Из подвала вытащили, — зашумело несколько голосов одновременно.
— Покажи им кандалы. Как пса, на цепь посадил человека. Ух, палач! Пустите, ударю...
Но Щенковский уже лежал на земле и глухо стонал.
— Надо спросить, подожди... Мы спросим, какие имеет он привилеи... Погодите, погодите, мы спросим!..
— Мы ж и спрашиваем, видишь, не говорит!
— Теперь уже не скажет...
Сторожка у ворот горела, как свечка. Часть крестьян вбежала уже в дом, и оттуда раздавались крики, смех, треск мебели, звон разбитого стекла.
— Ловите маршалка [Маршалок - дворецкий], ищите его!
Мохнатые тени метались по двору, поднимая все больший и больший шум. Возле челядницкой люди сбились в одну кучу. Кого-то тащили к огню, но на полдороге бросили на землю и начали топтать ногами: кусается, проклятый!
Яцько уже носился из одного конца двора в другой и всюду выкрикивал какую-то команду. За ним гурьбой бегали хлопцы, в их глазах отражалось полыханье огня.
— Сначала надо скот выгнать. Скот не виноват!
Люди побежали на голос. Ржали кони. Сверкая перепуганными глазами, они шарахались от огня.
— Конь, люди, жеребец!.. Вот он!
От конюшни серый в яблоках жеребец тащил за собой Карпа, ухватившегося за чепрак.
— Люди, вот жеребец Драча! — кричал Карпо. — Пан припрятал!..
— В огонь пана! Вор! Сжечь его!
Окна дома осветились изнутри. Огонь переливался, трепетал, ежеминутно усиливался. На крыльцо выбежал хлопчик в женском чепце и, передразнивая пана, запищал:
— Быдло, схизматы, на конюшню! Тридцать горячих!
— Эй, люди, маршалок удрал!
— Беда будет, если маршалок уйдет. Догнать нужно!
Все гурьбой бросились к лошадям.
ДУМА ЧЕТВЕРТАЯ
Ты, земля турецкая, вера басурманская.
Ты — разлука христианская,
Уже не одного ты за семь годов разлучила войною:
Мужа с женою, брата с сестрою,
Малых деток с отцом и матерью.
СТРЕЛЫ И САБЛИ
I
Возле хаты Вериги толпились люди, вытягивали шеи, чтобы заглянуть в маленькие оконца. Из хаты доносился то слабый стон, то надрывный плач.
— А он молчит.
— Окаменел человек!
— Мать родная так не убивалась бы, как Христя: словно не в себе стала.
— Видно, прогневили мы бога! Жили тихо, никому ничего. Откуда только эти лащевцы взялись? От них все и пошло.
— Крест надо поставить: из-за этой могилы все несчастья. Хоть и не православные, а все божья тварь.
— Пана или корчмаря убить — что богу свечку поставить, а вы — «крест». Собакам их надо было бросить!
— А Верига что говорит?
— Молчит! Будто речь отняло. Я сразу догадался, только увидел, как он к хутору подскакал. Конь шатается, весь в мыле, и Верига точно пьяный: смотрит на меня и не видит. Говорю: «Поздравляю, Гнат, дай боже внуков дождаться!» А он: «Ярина дома?» — «С вами ж, говорю, поехала». — «Вернулась она домой?» — «Кабы вернулась, говорю, видели бы люди». Христя заслышала разговор, выбежала заплаканная из дверей. «Осиротил, говорит, ты нас, на день бы хоть еще привез дитя». Гляжу я на Веригу, а он побелел, руками ворот рвет, видно, духу не хватает, и как подбитый упал на завалинку. «Ой, думаю, верно, с дочкою случилось что недоброе!» И Христя уже почуяла беду, слезы так и полились из глаз. «Где она? Что случилось с Яриночкой? Ради бога, скажите!» — «Нету дочки, — прохрипел Верига. — Сам отвез на погибель. Не скакать уж ей по степи, не услышим мы ее голоса... Ярина, Ярина!» — и затих. От горя речь отняло. А Христя где стояла, там и упала. Насилу отлили.
— С ними ведь и Гордий был?
— Был.
— Так он приедет еще или тоже пропал? Может, их волки разорвали? Может, татары повстречались?
— А кто его знает. Отляжет от сердца — тогда, может, заговорит, а сейчас не надо и тревожить человека. Души в дочке не чаял. Думал внуков за ручку водить, а теперь — вот вам...
— Что — «вот вам»?
— А я знаю? Вижу, что беда одолела человека. С радости люди не стонут.
Из хаты вышла Мусиева жена с красными, заплаканными глазами.
— Пускай дядько Гаврило поговорит — может, надо спасать человека. Еще в степи светло. Коли татары — далеко не ушли...
— Сам бы сказал, когда б наша помощь была нужна. По всему видно, что уже ничего не поделаешь.
— Будет вам! Коли татары, так и сюда могут заскочить. Хлопцы, а ну собирайтесь в степь!
— Берите лучших коней и скорей — к Высокой могиле, а двое — на Черный шлях.
Мусий Шпичка пригладил нависший надо лбом выцветший чуб и протиснулся к двери.
— Погодите, может, хоть доведаюсь, где оно случилось, а то заедете невесть куда, а татары из ковылей под самым хутором вынырнут.
Он шагнул в хату, стараясь не шуметь, точно там лежал покойник. Верига сидел за столом, вцепившись узловатыми пальцами в сразу поседевшие волосы. Сухие, невидящие глаза, не мигая, смотрели в угол, где стоял пучок жита с восковыми колосками. Христя металась по хате, слепая от слез, била рукой в старческую грудь и громко причитала:
— Свет ты божий, места на тебе мало, что ты губишь людей? Зачем меня тогда не возьмешь? Пусть бы дитя тешилось солнышком, ветром пахучим, шелковою травою, а я бы лежала в сырой земле. Голубонька, кто же очи тебе закрыл? Зачем меня не покликала, не я ли тебя, малую, выходила? Так и теперь бы собой заслонила!..
Ее трогала за плечо то одна, то другая женщина и шепотом уговаривала:
— Не плачь, не убивайся так, Христя, ей на том свете легче будет. Бог дал — бог и взял, на то его святая воля.
— Чуяло мое сердце!.. Так чего-то жаль стало дивчину, когда ее за руку взял тот казак. У нее, как у ангелочка, глазки, а у него — точно жар, горят. Гляжу, и чудится мне — кровь из них капает...
— Что кровью началось, тому кровью и окончиться.
— Чего каркаете? — прикрикнул на них Мусий. — Разве такое уж несчастье, что свечку надо ставить? Так пускай Гнат скажет, мы люди православные. Слышишь, Гнат, хотим дозор высылать. Может, хоть молвишь, откуда ждать беды?
Верига перевел на него мутные глаза, беззвучно пошевелил запекшимися губами. Серое от пыли лицо его судорожно искривилось, в горле словно щелкнуло что-то. Все затаили дыхание.
— Откуда, говорю, ждать беды на хутор? — повторил Мусий.
— А кто его знает, где она тебя настигнет, — произнес наконец Верига. — Ждал ли, что е́ду дочке беды искать?
— Татары или шляхта?
— А я знаю? Кабы знал, ветром бы полетел, чтобы вызволить дитя. А ей, видно, сердце предвещало. «Тетечка, говорит, гайдук идет, тот, которого убили на пруду». Все чудился ей гайдук пана стражника.