Страница 124 из 132
— Может, яснее станет, когда послушаешь делегацию. Ждет нас в Лисенцах. Прикажи подать коня — и едем.
Делегацию жителей Львова возглавлял ксендз Гунцель-Мокрский, бывший когда-то профессором иезуитской коллегии, в которой учился Богдан Хмельницкий.
Гетман Хмельницкий сначала выслушал посланных от польских повстанцев из-под Кракова и только после этого принял львовскую делегацию.
Ксендз Мокрский, видимо, рассчитывал на тот авторитет, которым он некогда пользовался в коллегии. Он к тому же только что вернулся из Варшавы, где имел свидание с королевичем Яном-Казимиром. Потому-то он с холодным и непроницаемым видом переступил порог просторной комнаты. И... растерялся: перед ним стоял, в окружении живописной группы полковников, властитель, сознающий свою силу. Мокрский поклонился ниже и поспешнее, чем это ему хотелось.
— Приветствую милостивого и ласкового благодетеля, пана гетмана.
— Нам и себе на здоровье! — ответил гетман, едва кивнув головой. — Что заставило пана каноника посетить наш лагерь?
— Пан бог избрал меня молить тебя, уважаемый, милостивый пане гетман, о пощаде.
Хмельницкий был раздражен: возвращаясь в лагерь с Максимом, он был свидетелем того, как из бернардинского монастыря, смяв охрану у ворот, обыватели убегали к казакам. Один из них рассказал и о причине.
Среди мещан, которые, испугавшись казаков и татар, убежали к бернардинцам, оказалось много людей православной веры. Монахи несколько дней терпели и наконец задумали избавиться от них. В монастыре был постный день. Когда обыватели сошлись к трапезе, им объявили, что для католиков будет отдельный стол, а для православных, которые могут употреблять скоромное, отдельный. Горожане заняли места за столами. Тогда монах подошел к одному из православных и вызвал его во двор. Через некоторое время позвал второго, потом третьего, четвертого. Но назад они почему-то не возвращались. А когда не вернулся и пятый, это начало беспокоить оставшихся. Один из них тайком пошел следом за монахом, и вот что он увидел. Монах подвел вызванного к колодцу и спросил: «Брат мой, глянь в колодец и скажи, что ты там видишь?» Обыватель наклонился над срубом, а монах в это время ударил его топором по темени, и тот полетел в колодец.
Услышав сейчас вкрадчивый голос иезуита, Хмельницкий сердито сверкнул глазами.
— Пощады просишь, отче? Кому — бернардинцам, которые кидают православных в колодец? Вишневецким, которые нашим попам выкалывают глаза? Конецпольским, которые дотла разорили украинские земли?
— Пан бог прощает прощающим.
— Дешево, отче каноник, хочешь отделаться. Казацкий обычай — око за око, зуб за зуб!
— На татар обрати свой гнев, на турок. На это и бог благословит и святая церковь.
— Каждому по его заслугам, тоже пан бог сказал.
— Гордыня застилает тебе глаза, ваша вельможность!
— Молчи, поп, — предостерег Федор Вешняк, — а то выйдем во двор, я тебя научу, как разговаривать с казаками.
— Что там говорить! — продолжал Хмельницкий. — Против тиранства поднимать восстание — дело справедливое. Пусть знают паны-ляхи, что нет ничего страшнее, чем вызвать гнев народный. Теперь хотите на турка меня толкнуть? На чужие земли войной не пойду — хватит нам ее теперь и на Украине. Имею вдоволь земли в княжестве моем по Львов, Холм и Галич. Бог тому свидетель, не остановлюсь и в Варшаве, дойду до Кракова. Сам поставлю вам короля, чтобы был не для виду, чтобы всякие Лащи не охотились больше за нами, как за зверем!
Ксендз Мокрский был ошеломлен словами Хмельницкого и, как бы оправдываясь, сказал:
— Стражника коронного, пана Лаща, уже покарал всевышний: его в Нароле убили свои же хлопы. Пусть бог милостивый и его святые направят твой разум, ваша вельможность, на верную стезю. А казаки окажут великую, неоценимую услугу Речи Посполитой, если отстранят от короны недостойных претендентов. Богу было угодно взять в свое лоно одного из них: на днях умер венгерский король, седмиградский князь Ракочи.
Стефан Ракочи был первым из монархов, кто признал законными притязания казаков и, намереваясь овладеть польским престолом, еще после поражения поляков под Корсунью заключил с казаками союз о помощи. Хмельницкий впервые услышал о смерти Ракочи и, пораженный, вскинул на старшин вопросительный взгляд.
Юрий Немирич, тоже допущенный на официальный прием, будто только и ждал этого немого вопроса, так как сразу же ответил:
— Казаки будут поддерживать того, кто поддерживает казаков! — И в замешательстве добавил: — Прошу прощения, ясновельможный пане гетман, что я выскакиваю вперед со своим мнением.
— Другой претендент, — продолжал ксендз Мокрский, — королевич Карл, сам отрекся, видя, что ему это не под силу. Об иных претендентах и говорить не стану. Их не интересует судьба казачества.
— А разве есть, поп, кто-нибудь, кого судьба казачества интересует? — ехидно спросил Кривонос.
Каждый печется о своей голове, сын мой. Но богу было угодно, чтобы я, направляясь во Львов, выслушал слово королевича Яна-Казимира. О распри с казаками он сказал: «То, что было, обещаю простить и покрыть милосердием маестата [Маестат – величие, державность] нашего. Насчет же того, чтобы войско Запорожское панов над собой не имело, и королевич так себе мыслит. Чтобы никакого следа прошлых несогласий не осталось, чтобы войско Запорожское возвращением древних вольностей его было успокоено. Этого пусть домогаются казаки и на сейме!»
Чем дальше говорил ксендз, тем больше прояснялись лица некоторых полковников. Обещания стоили того, чтобы поддерживать кандидатуру Яна-Казимира. Подумать только: в казацком войске больше не будет комиссаров и панов, казакам возвратят старинные вольности. Чего же больше и желать? Федор Гладкий даже крякнул от удовольствия:
— Вот это будет пан! За такого короля пудовую свечку поставлю!
Его поддержали и такие старшины, как Василь Золотаренко, Тетеря, Сомко. Выговский и Немирич молчали, верно выжидая, что скажет гетман, который сидел все еще с непроницаемым видом. Полковник Кривонос был мрачен и задумчиво крутил пальцами ус. А когда старшины после лукавых слов старого иезуита стали проявлять неприкрытую радость. Кривонос бросил на них холодный взгляд, а Мокрскому сказал:
— Нашим же салом да по нашим губам... Сладки твои речи, поп, да горько их слушать! Кончай, гетман, панов-ляхов! — и демонстративно вышел.
Хмельницкий сидел нахмурившись: если Ян-Казимир так настойчиво добивается помощи казаков, то должен пойти и на уступки, а для переговоров с Москвой это тоже будет иметь значение. И он коротко сказал:
— Иных кандидатов и я не вижу.
— Тогда, вельможный пане, прикажи снять осаду Львова, судьбой которого так обеспокоен королевич.
— Мы еще не имеем угодного нам короля.
— Смилостивься, вашмость! Мор и глад уже охватили город. Казаки отвели воду, страшные болезни косят людей, лечить нечем, хоронить негде. Князь Вишневецкий и Остророг ограбили город и бежали. В чем же повинны обыватели? Неужели я не заронил в твое сердце ни капли жалости к невинным и страждущим, сын мой!
— Я дал согласие на выкуп.
— Разреши, ваша ясновельможность, об этом переговорить с тобой делегации.
— Прикажу пропустить, но пусть знают, что меньше чем о двухстах тысячах червонных злотых я не стану и разговаривать. Мне надобно откупиться от татар.
В это время в зал, сбивая с ног охрану, вбежал Кондрат Шпичка, страшно взволнованный.
— Пане гетман! — крикнул он вне себя. — Монахи убили Кривоноса! — Он крепко стиснул зубы, сдерживая плач и конвульсивно глотая слезы.
Гетман Хмельницкий, не спуская тяжелого взгляда со старого иезуита, поднялся с кресла, потом раз и другой обвел глазами ошеломленных полковников.
— Максима... Кривоноса?.. Убили? — вырвался из посеревших губ страшный шепот. И вдруг, сжав кулаки, Хмельницкий крикнул: — Ну, так будет вам, черные вороны, отплата! Зовите пушкарей!
От его крика мороз пробежал по спине ксендза.