Не измени себе

Казалось бы, сколько всего прошло с того дня, когда ловили они рыбу, поймали осетра и не по своей вине раз­били «каравеллу» Дроздовых. Сколько прошло с той поры лет и зим, а забыть этой проклятой рыбины Павел не мог. Хотел, пытался вычеркнуть из памяти, но был не в силах; он все помнил. Не мог Павел простить себе, что отпустил Дроздова одного, еще больного, полуглухого и приехавшего-то полечиться, когда дядя попросил его товарища из дому на второй день их приезда в Москву. Ведь знал, что пожалуйся или даже намекни он тетке Анне, что Борису негде преклонить головы, да она бы и на Федора своего не посмотрела, а приютила парня в доме до той поры, пока он не нашел бы себе пристанища.

Так нет же. Павла будто черт подбивал: пусть убира­ется, нечего ему делать в Москве! Чего греха таить, в глу­бине души не хотел он, чтобы Дрозд закрепился в Москве. Вот бы покуражился Павел над неудачником Дроздовым, с юности своей, по определению Павла, метившего в ге­нии и возвратившимся домой ни с чем. Но Борис все-таки удержался в столице и помешал его тайному торжеству.

А было время, когда он, Зыков, мог покуражиться над Борькой. Затеял Дрозд в школе читать Маркса. А того рассудить не мог, что они и по программе-то не проходили и проходить не могли. И сорвалось у Бориса, не уразумел. Честно признался. От смеха тогда Зыков едва живот не надорвал. Ну, стоит ли из-за этого так переживать?!

—  Скажи на милость, Дрозд… Зачем попу гармонь?!

Но в глазах у Бориса он увидел лишь жалость к нему, Зыкову.

—  Чудила ты, Пашка… Интересно же!

—  Ну, и как? Нажил капитал? — намекал на «Капи­тал» Маркса.

—  А книжки, Кныш, не для капитала пишут.

Зыков так и не понял: на кой черт Дроздову понадоби­– лась та премудрая книжища? Никакой же от нее практи­ческой пользы не было!

А позже, уже в Москве, Дроздов как-то прислал письмо. Курсы у них при заводе открылись, приглашал учить не­мецкий язык. Подивившись тогда несуразности этой затеи, он даже не посчитал нужным ответить Дроздову. Дикая же затея! Зачем было токарю Павлу Зыкову, все и вся за­быв, садиться за парту и учить немецкий язык?

Блажь! Чушь! Бред сивой кобылы!

И поди ж ты, даже и здесь Дроздов оказался прозорли­вей. В Германии Борис легко разговаривал с немцами, и хохотал с ними, и что-то записывал во время бесед, а он, Зыков, обогнав бывшего приятеля в общественном положе­нии,— не каждого избирают депутатом райсовета — только хлопал глазами. Но кто же знал, что когда-то придется выезжать в Германию, где потребуется болтать на немец­ком языке?

Но все это пустое по сравнению с последними событи­ями. Как личное оскорбление Павел воспринял весть о том, что Дроздов не только закончил два вуза, но и получил ученую степень кандидата экономических наук. Дипломная работа Бориса Андреевича Дроздова была признана диссертацией.

Нет, такого вынести Зыков пе мог.

Новая вспышка зависти и желания все-таки понять подлинную цену этого сумасшедшего Дроздова толкнули Павла Зыкова на поступок, принесший ему немало душев­ных страданий. Зыков случайно узнал, что начальник пла­нового отдела завода, Анатолий Николаевич Гречихин, учится в заочной аспирантуре в том же вузе, что и Дроз­дов. Павел попросил Гречихина познакомить его со своим научным руководителем.

—  Ты что, в аспирантуру захотел?—удивился Анато­лий Николаевич, который уже много лет стоял на страже многотысячных заработков Зыкова.— Но у тебя, если не ошибаюсь, средне-техническое образование.

Снисходительный тон задел Зыкова за живое, он вспыхнул. Произошел крутой разговор, закончившийся тем, что Гречихину пришлось извиниться. Вскоре он познако­мил Зыкова с Григорием Иннокентьевичем Маркиным — своим научным руководителем. Профессору понравилась тяга прославленного скоростника к знаниям и польстило то, что свой выбор он остановил именно на нем. Через три– четыре встречи Зыков с профессором настолько сблизились, что Павел Порфирьевич решил пригласить Маркина в гос­ти, что было принято с благодарностью.

Григорий Иннокентьевич, разумеется, и понятия не имел об истинной причине их знакомства. Профессор был уверен, что только интерес к познанию и желание завер­шить свое образование (правда, несколько поздновато, но все же хорошо, что оно, это стремление, пробудилось в че­ловеке) привели Зыкова к нему. За столом у Зыковых Григорий Иннокентьевич поднял рюмку за то, чтобы и вто­рой представитель славного рабочего класса добивался таких же успехов, как и первый.

—  А кто этот первый? — казалось бы, из простого лю­бопытства поинтересовался Павел.

—  Борис Андреевич Дроздов. Удивительно даровит. Можно сказать, это редкий экземпляр выдающихся до­стоинств. Еще до вуза Борис Андреевич стал ученым.

—  Так уж и ученым?!

Вопрос прозвучал резко, почти грубо. Павел понимал, что чувство зависти и ревности — чувство нездоровое, рано или поздно оно обернется бедой для него, но ничего не мог с собой поделать.

Профессора Маркина удивил тон обращения; в какой-то степени оскорбило его и недоверие хозяина.

—  Вы, если не ошибаюсь, намереваетесь завтра прийти ко мне на факультет? Так?

—  Да, да. Обязательно, Григорий Иннокентич,— как можно мягче и вежливей ответил Павел, сожалея о своей вспышке.

—  Вот и отлично. Попробую убедить вас фактами. Бо­рис Андреевич еще до поступления к нам на экстернат разгромил профессора Протасова. Уже тогда он обосновал теорию морального износа машин и оборудования в нашей стране и с прозорливостью истинного ученого доказал, что недалек тот день, когда эта теория станет законом в сфере экономики. И это его предвидение блестяще подтверди­лось.

Именно профессор Маркин впоследствии стал для Зы­кова неистощимым источником информации в области экономики. Знакомил он Зыкова и с тем, что выходило из– под пера Бориса Дроздова. И трудно было найти и обосно­вать непосвященному закономерность этой долговременной связи людей таких далеких по своим профессиональным устремлениям, житейским навыкам и характерам. Григория Иннокентьевича подкупала жажда к познанию, проснув­шаяся в немолодом рабочем, его все более усиливающаяся способность «переваривать» материал, представляющий определенную трудность для студентов и аспирантов. Па­вел Порфирьевич в области экономики становился все более образованным и начитанным человеком. Но профессора удивляло равнодушие Зыкова к официальному закрепле­нию своих знаний, к диплому.

Однажды Маркин, потеряв терпение, прижал своего друга к стенке: «Будь хоть раз до конца со мной откровен­ным». И Зыков уступил:

—  Хорошо, хорошо, Григорий Иннокентьевич. Объяс­няю на пальцах. Скажите… Вот вы профессор, известный ученый… Вы можете назвать свой месячный заработок?

—  Гм… В этом нет секрета… Я имею честь возглавлять кафедру. Ну и… как профессор… Тысяч шесть, скажем…

—  А для меня, дорогой профессор, и восемь тысяч… так себе. Обвиняю себя в лентяйстве. Правда, тарифные ставки меняются, раз на раз не приходится… Но в общем-то… скоростник на государство не обижен. А получи я диплом, меня посадят на полторы, в лучшем случае на две тыщи… Вот и считайте-выбирайте.

Профессор ушам своим не верил. Он стал выяснять, уточнять; по его сведениям, Зыков малость прихвастнул, но факт оставался фактом: скоростник высокой квалификации зарабатывал примерно столько же, сколько и он, профессор.