Страница 77 из 124
Ртищев благоговейно облобызал руку царя и медленно вышел из покоев.
Тишайший, как только вышел боярин, подошел к отворенному окну и, облокотившись на косяк, задумчиво устремил взор на темно-синее небо, усеянное звездами.
Какие думы роились под его высоким белым лбом в эту тихую летнюю ночь? Глубокие вздохи, вырывавшиеся из его широкой груди, тревожили спальника, стоявшего за дверями и прислушивавшегося к малейшим движениям царя, так необычайно долго не шедшего ко сну.
X. Казнь
Жаркий августовский день тяжко повис над Москвой.
Еще с самого раннего утра, когда солнце чуть только поднялось над Белокаменной, народ толпами сходился к Лобному месту. Все были как-то оживленно взволнованы, точно их ждало веселое, невинное зрелище, а не вид страшных человеческих мучений. И ни предстоящий жаркий, удушливый день, ни раскаленная земля, со вздымавшимися столбами пыли, залеплявшей глаза, ни долгое ожидание под жгучими лучами солнца не останавливали людей, жаждавших сильных ощущений.
Любопытные, толкаясь и опережая друг друга, торопились занять лучшие места, поближе к страшному зрелищу. Молодые девушки, принаряженные в светлые платья с шелковыми платочками на русых головах, весело бежали то позади степенных родителей, то взявшись за руки, попарно. Парни в праздничных поддевках, с полными мешками орехов и пряников, перекидывались со знакомыми девушками шутками и угощали их сластями. Матери, кто за собой, кто на руках, тащили грудных ребят смотреть на это назидательное зрелище.
И всем было весело, все, точно торопясь, с нетерпением ожидали казни.
— Слышь, и бояр будут жечь! — сказал молодцеватого вида парень курносенькой девушке в голубом сарафане.
Та с жадным любопытством вытаращила свои светлые глазки на парня.
— Неужели? — захлебываясь спросила она.
— Сказывал мне один заплечный мастер[42],— с важностью ответил парень, гордясь столь почетным знакомством, — что много им ныне работы предстоит.
— А кто такие бояре? — вмешался в разговор служилый человек. — Как звать-то их?
— Не знаю… много их, всех не упомнишь, — с небрежностью возразил парень и отвернулся от служилого.
В это время на помосте палач в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах устраивал костер; сложив в виде колодца несколько больших поленьев дров, он соорудил посредине два высоких столба, к которым привязывали преступников, и наложил вокруг соломы и хвороста. Время от времени палач поднимал свою лохматую гриву, ладонью заслонял глаза от солнца и смотрел на волновавшуюся толпу, окружавшую Лобное место. С высокого помоста он мог видеть далеко и первый заметил вдали приближавшийся поезд с осужденными.
— Везут, везут, — пронесся среди толпы гул, и все головы повернулись в ту сторону.
— Где, где? Пров Степанович, поддержи-ка меня под микитки! — говорила хорошенькая молодуха стрельцу.
— И что тебя, Танюша, тянет, право слово, на мучительство-то людское смотреть? Пойдем лучше на Москву-реку! — предложил Дубнов своей молодой жене.
— Пров Степанович, голубчик, дай хоша одним глазком глянуть, и то матушка под семью замками меня держала, — тараторила молодуха, но при последних словах ее глаза наполнились слезами, и она тихо прошептала: — Где-то матушка теперь, куда она сгинула? Ровно земля ее поглотила! А тетка Ропкина словно сквозь землю провалилася. Чудно, право! Знаешь, Пров Степанович, что-то сердце мое вдруг заныло-заплакало.
— Пойдем отсюда, — предложил Дубнов, сам чувствовавший какое-то смутное беспокойство. — Да нет, теперь, пожалуй, из толпы и не выйдешь, — оглянулся он кругом. — И зачем я только тебя послушался, зачем пришли мы сюда? Вишь, народа сколько!.. Еще сомлеешь, столько времени на этакой-то жарище дожидаючись.
— Везут, везут колдунью, да, вишь целых три! — раздавались кругом голоса.
— Поделом вору и мука! Не чародействуй!
— Не корми людей зельем!
— Царицу, слышь, опоить хотела…
— Во дворец пролезла, кошкой оборотилась да царевнам в кубки зелье сыпала! — говорила старуха, потрясая морщинистым кулаком.
— Всех бы их следовало об один камень утопить в Москве-реке.
— Пров Степанович, а взаправду они злые, эти ведьмы? — со страхом спросила Татьяна, прижимаясь к мужу.
— Злые, это-то правда, — усмехнувшись, ответил стрелец. — У этой самой Марфушки я был раз…
— Неужели был? — с любопытством спросила молодая бабенка, слушавшая разговор Дубновых.
— Был, а как же, — ответил Дубнов.
— Ну, и что же? — раздалось еще несколько любопытных голосов.
— Да сдается мне, что больше они глупство говорят, и их колдовство все — одни бабьи россказни. Вот она, эта самая Марфушка, сказала мне, что не видать мне ее, — он любовным жестом указал на свою молодуху, — как своих ушей, а мы назло ей и повенчались на Красной горке. Вот тебе и ворожея!.. Один грош ей цена! — закончил Дубнов.
— Всяко бывало! — глубокомысленно произнес почтенного вида торговый человек. — Сказывала эта самая Марфуша и верно. Бают, она патриарху сказывала, что он в темнице дни свои окончит и власти своей решится. Что ж, разве не ее правда? В опале владыко, и не подняться ему теперь… Велики враги его.
— Что ж, может, и вправду когда-либо говорила, — задумчиво произнес Дубнов. — Вот она моему другу, грузинскому князю Леону, сказала, что счастья ему не видать и он в ранней юности помрет. По ее словам и вышло, — грустно докончил он.
— Что и говорить!.. Марфуша никогда зря языка не чесала, — заметил кто-то.
— А все ж она ведьма, а собаке собачья и смерть! — крикнул какой-то рыжий детина.
В это время к помосту подъехали дровни, на которых со связанными руками сидели приговоренные.
Это были: цыганка Марфуша, ее кума и корчмарка мещанка Ропкина и ключница Черкасского, Матрена Архиповна. Все они обвинялись: Марфуша— в колдовстве и чародействе, а две другие — в сообщничестве и пособничестве ей. Цыганка была обвинена в том, что будто бы покушалась влить зелье в питье царицы, и была приговорена к сожжению на костре; Ропкина — к сечению кнутом и отрезанию языка, а Матрена Архиповна, как соучастница в убийстве грузинского князя, присуждалась тоже к сожжению.
Марфуша сидела спокойная, и даже что-то величественное было теперь в ее исхудалой, измученной пыткою фигуре. Ее черные, горевшие лихорадочным огнем глаза с тревожным любопытством искали кого-то в многотысячной толпе, окружавшей помост. В худых, истерзанных на дыбе руках она судорожно сжимала какую-то ладанку, ее бледные, пересохшие губы нервно вздрагивали и что-то по временам шептали. При виде костра и приготовлений к казни она осталась совершенно равнодушной, только ее взоры устремились на безоблачное синее небо, точно она кого-то призывала оттуда в свидетели своих безвинных страданий.
Ключница Черкасского тоже мужественно вынесла все пытки, ни единым словом не выдав своего боярина. Она шла на смерть, оставшись ему верной рабой и готовясь теперь умереть за него.
Зато мещанка Ропкина голосила и причитала за всех трех. Зная, к чему она приговорена, она словно хотела наверстать возможность в последний раз поболтать языком.
Всех трех женщин ввели на помост. Они повернулись лицом к востоку и стоя слушали чтение своего приговора, в котором описывались все их вины и преступления и к чему они присуждались.
Прочитав приговор, пристав дал знак палачу, и он схватил первою Ропкину. Нечеловеческий крик раздался по всей площади, когда кнут опустился на обнаженные плечи корчмарки. Однако казнь продолжалась.
Толпа безмолвствовала, невольно охваченная ужасом.
Только недалеко от помоста, в маленькой кучке народа, было заметно движение. Кто-то силился выбраться из толпы.
— Уйдем, уйдем, Пров, голубчик, — трясясь, говорила молодая жена Дубнова, — тетушку Анисью мучают. За что, за что? Безвинна она…
— Молчи, молчи, — останавливал жену побледневший стрелец, — или и нашей погибели хочешь? — щептал он ей на ухо. — Братцы, пропустите! Сомлела молодуха, — выволакивал он жену сквозь толпу.
42
Палач.