Страница 76 из 124
— Они говорят, что это кинжал убитого изменою князя Леона Джавахова, и спрашивают боярина, как он достался ему, только и всего! — ответил толмач. — А боярин упорствует.
Черкасский сидел мрачнее грозовой тучи, нахмурив свои густые брови и из-под них недобрым взглядом окидывая всех толпившихся вокруг него.
— Царь требует сказать, что здесь делается? — вдруг раздвинув толпу, спросил царский посланец.
— Вот к чему твое упорство привело, — ехидно заметил Черкасскому Милославский. — Теперь уж не отвертишься: показывай-ка свой нож! — А так как Черкасский все еще медлил, то Милославский подмигнул двум стольникам, и те в минуту облапили Черкасского и сняли с него кинжал.
Черкасский рванулся и зарычал, как дикий зверь, но сильные руки стольников не позволили ему кинуться на Милославского.
— Теперь к царю надо идти, — проговорил последний, осмотрев кинжал. — А князя подержите; как царь рассудит, так и будет. Может, и вправду нож не добром ему достался? Идем к царю, что ли? — предложил он грузинам.
Все двинулись к царскому месту.
Алексей Михайлович с хмурым любопытством посмотрел на подошедших грузин и своего тестя.
— Что у вас там приключилось? — спросил он.
— Да вот, государь, — улыбнулся Милославский, — рассуди иноземцев с боярином нашим Черкасским. Говорят они, будто он изобидел их, а вот и нож, из-за которого та распря учинилась. — И он подал царю кинжал.
— Опять этот диковинный нож? — с изумлением спросил Алексей Михайлович, тотчас же узнав драгоценную вещь. — Чего же они хотят? Помнится, князь Черкасский его у кого-то отнял, и я велел ему тогда возвратить эту вещь хозяину. Как же он опять у Григория Сенкулеевича?
Тут выступил вперед толмач и указал на старика Джавахова:
— Вот он жалуется тебе, царь-государь, что князь Черкасский будто и есть самый убийца его сына!
— Что?! — вскочил как ужаленный Алексей Михайлович. — Да знает ли он, что за такой извет он может дорого поплатиться?
— Знает, я говорил ему о том. Но он сказал, что ничего не боится, и винит князя.
— Хорошо, ступайте! Скажи, что я рассужу, — вдруг упавшим голосом произнес государь и, обращаясь к Милославскому, проговорил: — Вели князя свести по извету в темницу, пусть над ним допрос учинят, а это возьми! — протянул он тестю кинжал. — Спрячь пока.
Милославский схватил кинжал и спрятал его за пазуху.
— Пусть пируют, — устало проговорил Алексей Михайлович, махнув рукой. — Кто хочет, может пир оставить, а я уйду! Печалуется душа моя! Тяжко смотреть мне на бояр моих нечестивых, алчных и злых! — с горечью сказал он Ртищеву, направляясь в свои покои.
— Государь! — попытался Ртищев заступиться за нового опального князя. — Может, вина Черкасского и невелика. Ведь тот нож он мог и купить.
— Знаю, знаю, что именно он сотворил это злодейское дело, — остановил Ртищева царь и, нагнувшись к самому его уху, продолжал: — Боярыня Хитрово намедни прибежала простоволосая, с выкатившимися бельмами, в ноги мне кинулась и в больших злодействах своих повинилась.
Федор Михайлович с изумлением внимал словам царя, изредка опасливо осматриваясь, не подслушивает ли их кто-нибудь.
— Боярыня Хитрово, — продолжал царь, — повинилась, что великую злобу держала против князя Пронского, зачем он будто свою дочь спрятал и этому юному грузину в жены отдал; многое и другое что говорила…
— А Черкасский-то здесь при чем? Не уразумею, государь? — поинтересовался Ртищев.
— Черкасский же держал лютую злобу против этого грузина по причине этого самого ножа, и когда велел я ему этот нож возвратить чужеземцу, то князь злобу свою притаил. Потом он узнал, что грузинский князек соперником ему доводится, и еще пуще того обозлился. Ведомо ему стало через ключницу, что невеста его молодая князька этого любит, а его, старого, пуще смерти боится. И задумал он князя чужеземного со света извести. Сговорил людишек своих, те стали по пятам за грузином ходить, выследили дом, где он хотел с молодой женою схорониться, пока гнев ее отца, князя Пронского, не минует, а ночью нагрянули людишки Черкасского, схватили князька и уволокли, тяжко ранив.
— Может, это поклеп на Черкасского?
— Боярыня Елена Дмитриевна его человека хитростью схватила, он во всем и сознался.
— А как боярыне о том ведомо стало? — спросил Ртищев, относившийся очень осторожно ко всяким изветам и доносам.
— Все из-за денег, жадность людей одолела, — грустно ответил царь. — Люди-то Черкасского на золото боярыни позарились: довелось им, вишь, слышать, что убивается она по князьке-то грузинском. Очень любила она его, — вскользь заметил Алексей Михайлович, — и много денег обещала тому, кто весть о нем ей принесет. Ну, вестимо, не устояли убийцы, объявились к ней и под великой тайной показали князька— умирал уже он от своей раны. Долго убивалась над ним боярыня, потом свезла его к жене молодой, на руках их он и душу свою Богу отдал. А боярыня как полоумная ко мне кинулась, во всем мне покаялась, за Пронского просила, извет с него сняла, а Черкасского молила наказать и тут же в огневицу[41] впала, больно намучилась… Всем ее словам я мало веры дал, только повелел учинить дозор за людьми Черкасского, а тут вот, на пиру, и объявил он сам себя. Какие бояре-то у меня, какие бояре! — печально покачав головой, проговорил царь. — Убийцы, алчники, мздоимцы, лихвенники, изменники своему отечеству… Как править землей с такими боярами? Бояр много, я— один. Можно ли одному управиться с государством?
— Не все же, царь-государь, такие, — проговорил Ртищев, — есть ведь и достойные мужи.
— Есть, боярин, есть, — быстро подхватил Алексей Михайлович. — Если бы не было, чем земля русская и держалась бы? А все же одна негодная овца все стадо может испортить, да и молва о худом, как ком снежный, по всему свету катится, а хорошая к земле прирастает. И горько мне, горько, что в царстве моем больше худого, чем хорошего.
— Пустое, государь! Не печалуйся! В семье не без урода, — утешал, как умел, Ртищев.
— Уродов-то этих больно много, — улыбнулся уже Тишайший. — Что ж, поди, грузинский царь в горе? Приехал в неведомую страну защиты и подданства просить, а тут его же людей убивают? Горько это ему, горько! И мы просьбы его не уважили. Неужели ничего для них не сделали? — с искренним участием спросил Алексей Михайлович.
— Нельзя, государь, никак нельзя его просьбы уважить. У нас война с польским и шведским королями, ратные люди на границе, а царь Теймураз просит ратных людей тридцать тысяч! Не малая это рать, не собрать нам ее теперь. Со своими врагами — и то дай Бог управиться, а потом уже чужим помогать.
— Да ведь не чужой нам иверский народ? И веры одной, и батюшке моему челом в подданстве били, и в титле у нас значится: «Государь земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей обладатель». Как же нам не печься о народах своих?
— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что народ бил челом царю Михаилу Федоровичу — на подданство, — проговорил Ртищев, — да не с руки нам они: далеко к ним ратных людей слать.
— А как же быть-то? — спросил Алексей Михайлович. — Ведь царю-то грузинскому невмоготу и здесь сидеть? Изныло, поди, сердце его по народе своем?
— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что как управишься с неприятелями своими, то в утеснении и разорении видеть его не захочешь и своих ратных людей к нему пришлешь. Одари деньгами да соболями! — посоветовал Ртищев.
Царь внимательно выслушал своего умного и дельного советника.
— Ну, пусть будет по-твоему; как только управлюсь с польским и шведским королями, беспременно пошлю ратных людей, сколько царю Теймуразу потребуется. Пошли сказать о сем царю; пусть к нему с соболями и деньгами поедет Алексей Трубецкой. Он боярин дельный и дела умеет вести тонко. А теперь ступай-ка, Федор, — ласково положил царь свою руку на плечо боярина, — если бы побольше таких людей у меня было, как ты да боярин Ордин-Нащокин, хорошо было бы в моем государстве и легко было бы душе моей. А теперь скорбит и ноет душа моя. Прощай пока!
41
Горячка.