Страница 75 из 124
Передняя уже была полна боярами, окольничими, думными дворянами и другими придворными чинами. Все судачили, толковали шепотком о чем-то, передавали городские новости и с нетерпением ожидали царского выхода.
— Что-то царь не выходит долго? — спросил кто-то.
— Мрачен он и смущен душою! — ответил степенного вида боярин.
— С чего бы, кажись? — полюбопытствовал окольничий.
— Эвона! Что сбрехнул! — рассмеялся боярин с изрядным брюшком. — Царю-то да не смущаться духом, когда у него в народе измена и всякая что ни на есть гадость?.. Кому же и соболезновать, как не батюшке-царю?
— Да, сказывают, опять мор на Москву идет: известно, царю и мрачно.
— Да и патриарх все смутьянит.
— Это из-за его книг. Выдумал святые книги исправлять! Видано ли это дело? — И, наклонившись к самому уху боярина с брюшком, боярин степенного вида таинственно прошептал: — Помяни мое слово, это сам антихрист!
— Кто? — вытаращил глаза боярин с брюшком. — Патриарх — ант…
— Шт! Шт! Эк ведь тебя! — испуганно остановил его степенный боярин.
— А что, правда, сказывают, колдунью какую-то жечь скоро будут? — спросил молодой окольничий.
— Говорят, а верно ли, кто это знает? — ответили ему.
— Смотрите, смотрите, иверский царь идет.
Все обернулись в ту сторону, откуда показался Теймураз Давидович, величественно шедший в сопровождении своей свиты и царевича Николая.
В Грановитой палате, куда ввели грузинского царя, стояло у стен до пятисот сановников и длиннобородых седых гостей в богатейших одеяниях. Огромная палата сияла, как сказочный чертог, богатством и роскошью. Гут все щеголяло парчами, атласами, шелками, соболями, дорогими и редкими вещами, которые выставлялись напоказ гостям и возвращались после службы в дворцовые кладовые вместе с бесценной утварью.
На окне, на золотном бархате, стояло четверо серебряных часов; у того же окна стоял стенной серебряный шандал; на другом окне — большой серебряник с лоханью; по сторонам— высокие рассольники; на третьем окне, на золотном бархате, стояли еще большой серебряный рассольник да бочка серебряная, позолоченная, мерою в ведро.
На рундуке[40] против государева места и на ступенях были постланы ковры; около стола стоял поставец, на нем были расставлены сосуды: золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые. Вокруг разукрашенного престола, на котором восседал царь, размещались большие иконы, держава цельного золота, такой же посох царя и вызолоченная лохань с рукомойником и полотенцем. Царь, восседая на престоле во время приема иностранных послов, давал послу целовать свою руку, потом омывал ее и, посидевши молча, приглашал гостя к обеду, а сам величаво удалялся.
Когда Теймураз вошел в Грановитую палату, Алексей Михайлович уже сидел на троне. Он приветливо встретил грузинского царя, дал послам целовать свою руку, потом всех пригласил сесть к столу.
Царь из своих рук посылал гостю яства, и тот, по обычаю, должен был вставать и кланяться. Теймураза утомляла эта церемония, и он с тоской поглядывал на своего высокого хозяина. Его наблюдательный взор заметил, что всегда безмятежное лицо Тишайшего покрыто нынче облаком грусти, а в голубых глазах вспыхивала тревога, когда он обводил взглядом толпу бояр; какая-то горькая улыбка блуждала на его полных губах, и он рассеянно отвечал на вопросы сидевших близ него Нащокина и Ртищева. Видимо, царь был озабочен и невесел.
Расположение государя действовало и на гостей: они ели и пили, по обыкновению, много, но как-то сумрачно. Более полутораста человек стольников разносили яства на раззолоченных блюдах, кравчие то и дело подливали вино в кубки, но гости веселились не от души. Разговоры велись втихомолку, больше отрывочные, и, казалось, все томились этим бесконечно длинным обедом.
Вот стольники уже раз переменили свои дорогие кафтаны, унизанные жемчугом и камнями, на еще более рокошные; бояре распустили свои кушаки, лица стали понемногу оживляться. Кубки беспрерывно наполнялись, одна смена блюд— то с огромным, причудливо разукрашенным лебедем, то с диковинным бараном — менялась с другими, еще затейливее, еще замысловатее.
Теймураз уже потерял счет выпитым стопам рейнского вина и мальвазии и съеденным им яствам.
— Скоро ли конец? — уныло спросил он сидящего рядом с ним Орбелиани.
Тот пожал плечами и поглядел в окно.
На дворе уже давно зашло солнце, наступали теплые летние сумерки; в палате стало легче дышать, а из цветников, окружавших дворец, повеяло душистым запахом цветов.
— Скоро ли конец обеда? — спросил один из присутствовавших грузин сидевшего рядом с ним толмача.
— Да, пожалуй, еще часа три, а то и все четыре: раньше двенадцатого часа никак не кончится, — ответил толмач.
Грузин передал его ответ царю Теймуразу. Старый царь с ужасом выслушал это печальное для него известие и спросил:
— Когда же я скажу о своем деле?
Толмач ответил, что на обеде не принято говорить с царем о делах.
Теймураз заволновался и сказал, что в таком случае он дольше оставаться в Москве не может.
— Время идет, мы живем изо дня в день; там шах Аббас разоряет мою землю, а я здесь пирую. Моих подданных изменой здесь убивают, а я даже сказать о том царю не могу и должен молча пить вино, вместо того чтобы просить у царя суда и наказания убийц Леона! — сильно жестикулируя, сказал старый грузинский царь, — И ты, его отец, — обратился он к Вахтангу Джавахову,=— ты спокойно сидишь за столом, за которым, может быть, сидит и убийца твоего родного сына!
Джавахов угрюмо ответил царю:
— Мы в чужой стране и не смеем нарушать их обычаев, завтра я узнаю имя убийцы и паду к ногам царя — сегодня мы должны помнить, что мы у него в гостях.
Теймураз молча понурился.
В это время Милославский, сидевший недалеко от грузин и уже изрядно подвыпивший, приставал к Черкасскому и издевался над его неудавшейся женитьбой:
— Что же за тестюшку своего богоданного не вступишься у царя? Государь милостив, авось простит!
— Молчи, отстань! Что тебе надо от меня, ирод? — огрызнулся Черкасский, злобно сверкнув глазами.
— Или женщина не по вкусу пришлась? И то сказать: не всякая путевая за тебя и пойдет-то.
— Ты, боярин, смотри — говори, да не заговаривайся!
Сказав это, Черкасский откинул полы кафтана; за поясом у него был заткнут кинжал, на который он положил свою огромную мохнатую руку.
Милославский так и впился в кинжал взором, и его глаза засверкали жадностью. Он перестал дразнить боярина и уже другим — дружественным — голосом спросил его:
— Откуда у тебя, князь, этот нож?
Черкасский заметно смутился и хотел уже запахнуть кафтан, но Милославский остановил его:
— Нет, князь, постой! Нож-то мне, кажись, знаком. Грузинского князька это нож!
— Так что ж из того? — произнес Григорий Сенкулеевич, закрывая кинжал рукою.
— Я у него нож этот приторговывал, да он мне его даже за две вотчины не уступил.
— А мне даром уступил, — странно засмеялся Черкасский, но его смех тотчас же оборвался.
Возле него стоял, сверкая глазами, князь Джавахов и, протянув руку к кинжалу, что-то говорил на своем гортанном, незнакомом Черкасскому языке. От волнения Джавахов совершенно забыл те немногие слова, которые знал по-русски, и теперь по-грузински требовал у Черкасского кинжал своего сына.
Черкасский послал его к черту и, запахнув кафтан, налил себе огромную стопу рейнского вина и залпом выпил его. Но Джавахов с силой тряхнул его за плечи и, возвысив голос, потребовал показать ему кинжал.
Близ сидевшие бояре повскакивали со своих мест и обступили споривших. Приблизился и Теймураз с некоторыми грузинами, подошел к ним и толмач.
Царь Алексей Михайлович, заметив какое-то движение у стола грузинского царя, послал одного из бояр узнать, что там случилось.
Джавахов упорно требовал кинжал, а князь Черкасский упорно отказывался его показать. Милославский ни на минуту не оставлял Черкасского и спросил толмача, что гуторят грузины.
40
Площадка.