Страница 55 из 86
Тому, что я некогда назвал "эго-идентичностью", следовало бы быть даже еще ближе к меняющейся социальной реальности, поскольку оно должно было испытывать, отбирать и интегрировать в свете идеологической атмосферы
220
юности те образы "я", которые проистекали из психосоциальных кризисов детства. Можно сказать, что, в то время как представления "эго-идеала" репрезентируют установку стремиться-к-никогда-не-достижимым-полностыо идеальным целям для "я", "эго-идентичность" характеризуется по действительно достигаемому, но всегда-пересматриваемому чувству реальности "я" в социальной реальности.
Однако при применении слова "я" в смысле саморепрезентации Хартмана открываются возможности для радикального обсуждения этой терминологии. "Эго", если его понимать как центральный и частично бессознательный организующий фактор, должно на любой данной стадии жизни иметь дело с меняющимся "я", требующим синтеза с теми "я", которые остаются в прошлом, и теми, которые предвосхищаются в будущем. Это предположение, видимо, применимо к телесному "эго", про которое можно сказать, что оно является частью "я", обеспечиваемой опытом тела, и поэтому более точно могло быть названо "телесное "я". Предположение может быть отнесено и к "эго-идеалу" как представителю идей, образов и форм, которые обслуживают постоянное сравнение с "идеальным "я". Это предположение, наконец, следовало бы применить и к части того, что я назвал "эго-идентичностью", а именно той, которая состоит из ролевых образов. То, что могло быть в результате названо "я-идентично-стью", возникает из жизненного опыта, в процессе которого временно спутанные "я" успешно реинтегрируются в ансамбль ролей, также гарантирующих социальное признание. Таким образом, можно сказать, что структура идентичности имеет "я-аспект" и "эго-аспект".
"Эго- идентичность", далее, -это результат синтезирующей функции на одной из границ "эго", а именно границе с "окружением", каким является социальная реальность, как она передается ребенку в течение следующих один за другим кризисов детства. В этой связи идентичность следует признать наиболее важным достижением подросткового "эго", поскольку оно помогает одновременно и в сохранении постпубертатного "ид" и в приведении в равновесие по-новому призываемое в это время "супер-эго", а также в умиротворении часто довольно возвышенного "эго-идеала" - все в свете возможности предвидеть будущее, структурированное по идеологическому образу
221
мира. Можно в таком случае говорить об "эго-идентично-сти", когда обсуждается синтезирующая функция "эго" и "я-идентичности", когда обсуждаются образы "я" и ролевые образы индивида.
Возможно, именно здесь уместно кратко обсудить, почему я отказался от ранее использовавшегося мной термина "диффузия идентичности", заменив его термином "спутанность идентичности". На неправильный смысл первого мне неоднократно указывали, и особенно коллеги-антропологи. У них наиболее общее значение термина "диффузия" - строго пространственное, подразумевающее центробежное распределение элементов. При диффузии культуры, например, технологический объект, художественная форма или лингвистическая единица могут перемещаться посредством миграции или как бы пошаговой передачи от одной культуры к другой, более отдаленной. При таком применении термина не подразумевается ничего беспорядочного или спутанного. Диффузия идентичности, напротив, предполагает расщепление образов "я", потерю центра и рассеивание. Возможно, было бы лучше остановиться на последнем слове, хотя рассеивание опять предполагало бы, что идентичность может быть передана от одного ко многим, а не распадаться внутри самой себя, тогда как "спутанность", возможно, слишком радикальное слово; юный человек может быть в состоянии мягкой диффузии идентичности, совершенно не чувствуя спутанности.
Но так как "спутанность" - слово, которое явно больше подходит как для субъективных, так и для объективных аспектов описываемого состояния, наилучшим будет представить состояние спутанности в виде континуума, на одном конце которого будет "мягкая" спутанность, а на другом - "отягченная" и "пагубная".
2. Спутанность, перенесение и сопротивление
Мне кажется, именно теперь стоит обратиться к предмету в целом, исходя из традиционного фокуса клинического наблюдения.
Во время психотерапии некоторые пациенты переживают фазу особой злобности. Хотя глубина регрессии и опасность, проистекающая из нее, должны, конечно, руководить нашими диагностическими решениями, важно с
222
самого начала распознать механизм, присутствующий в таких поворотах к худшему: я должен назвать его "твердым основанием аттитюда". Он состоит из квазипреднамеренного отказа пациента от растягивания регрессии, радикальных поисков "твердого основания", то есть как конечной границы регрессии, так и наиболее подходящего крепкого основания для обновленного продвижения. Допущение таких преднамеренных поисков "основной линии", по-видимому, подводит "регрессию на службе "эго" Эрнста Криса к опасной крайности. Но тот факт, что выздоровление наших пациентов иногда совпадает с обнаружением ранее скрытых художественных дарований, предполагает дальнейшее изучение именно этой критической точки.
Элемент преднамеренности, добавленный здесь к "истинной" регрессии, часто выражается в распространяющейся на все вокруг насмешке, характеризующей первоначальные терапевтические контакты с этими пациентами, и в той странной атмосфере садомазохистского удовлетворения, из-за которой часто трудно понять и еще труднее поверить, что их самообесценивание и готовность "пусть "эго" умрет" таят в себе опустошающую искренность. Как сказал один пациент: "То, что люди не знают, как преуспеть, - это довольно плохо. Но хуже всего, что они не знают, как потерпеть неудачу. Я решил по-настоящему потерпеть неудачу". Эту почти "смертоносную" искренность надо уметь увидеть в твердой решимости пациента ничему не доверять, но, не доверяя, все же из темного уголка сознания (действительно, часто уголком глаза) наблюдать за новым простым и откровенным жизненным опытом, чего бывает достаточно для возобновления экспериментирования во взаимной доверчивости. Психотерапевт, сталкиваясь с откровенно насмехающимся и дерзким молодым человеком, должен взять на себя обязанность (но не принять "позу") матери, открывающей ребенку, что жизнь заслуживает доверия. В центре лечения - потребность пациента очертить себя заново и таким образом перестроить основание своей идентичности. Вначале эти очертания сдвигаются резко: сильные сдвиги от границ "эго" в опыте пациента происходят буквально на наших глазах. Его подвижность может вдруг смениться "катато-ническим" торможением; внимательность - превратиться
223
в непреодолимую сонливость, вазомоторная система - дать сверхсильную реакцию, вплоть до ощущения потери сознания; чувство реальности - уступить место деперсонализации или остатки самонадеянности - исчезнуть в миазмах потери чувства физического существования. Осторожное, но твердое расследование раскроет возможность того, что "атаке" предшествовал ряд противоположно направленных импульсов. Первый и внезапно возникающий интенсивный импульс - это желание полностью уничтожить психотерапевта, сопровождающийся, по-видимому, лежащим в основе "каннибалистическим" желанием поглотить его сущность и его идентичность. Одновременно, или чередуясь, могут существовать и страх, и желание быть поглощенным и, следовательно, достичь идентичности, будучи абсорбированным в сущности психотерапевта. Обе тенденции, конечно, часто бывают скрыты или обнаруживаются в соматических симптомах на протяжении длительных периодов времени, в течение которых они проявляются в завуалированной форме только после терапевтического сеанса. Такими проявлениями могут быть импульсивное возбуждение при промискуитете без сексуального удовлетворения или какого-либо чувства участия; полностью поглощающие ритуалы мастурбации или приема пищи; чрезмерное питье или безудержное вождение автомобиля или такие саморазрушающие действия, когда человек беспрерывно читает, слушает музыку, забыв про еду и сон.