Охота на тигра

Выгадав удачную минуту, Шевелев и появился у окошка кладовой с дрелью и сверлами.

— Это сдаю... Круглый напильник нужен. — И тихо изложил свою просьбу.

Кладовщица не испугалась, а скорее растерялась, огорчилась. Виновато посмотрела на Шевелева.

— Этого у меня нет.

— Может, раздобудешь где? Очень нужно. И главное — срочно. Завтра бы... — Иван Степанович честно выполнил свою миссию.

Девушка нахмурила чистый лоб, проверяя память, и тяжело вздохнула.

— Нет, этого достать не могу. Не видела даже.

— У танкистов наверняка водится. Зашла бы к ним...

Девушка отпрянула от окна. Только по губам Иван Степанович понял, что она сказала: «Нет, нет, нет...» Идти к танкистам, в их комнату, заигрывать с этими жеребцами было выше ее сил.

При первой же возможности Иван Степанович сообщил Полудневому:

— Пустой номер.

— Хорошо просил?

— Просил.

— Что делать будем, дядя?

Этот вопрос был обращен не к Шевелеву. Этот вопрос Полудневый задавал сам себе.

Люба была в отчаянии. Теперь она не сомневалась, что несколько пленных, поставив на карту свои жизни, намереваются захватить «тигр», и страдала от мысли, что ничем не может помочь им. Она давала бутерброды, сумела определить толщину стен... Все это мелочи.

Им нужна книжка с описанием материальной части танка «тигр». Где достать эту книгу?

Рабочий день кончился, пленных увели в лагерь. Получая свой жетон, пожилой ремонтник со шрамом на щеке вопрошающе глянул на нее: а может, что придумала, может, догадалась, где добыть нужные странички? Она отрицательно качнула головой — ничем не может обнадежить, ничем...

Люба делала последние записи в своей «бухгалтерии», она следила, чтобы отчетность по кладовой всегда была в ажуре. В коридоре послышался топот, заскрипели ступеньки деревянной лестницы, ведущей на второй этаж. Это мастера. Сейчас начнут мыться, переодеваться, одеколониться и, поужинав, сядут писать письма: «Дорогая Клара, дорогие дети! Ваш муж и отец, слава богу, жив и здоров и находится в безопасном месте...» Впрочем, кто-либо из них обязательно заглянет в кладовую, чтобы попытаться полюбезничать с русской девушкой. Восемь мастеров — восемь мужчин, тоскующих о домашнем уюте, ласках добропорядочных жен. Любу тошнило от взглядов их маслянистых глаз, трусливых ухаживаний, тяжеловесных комплиментов, хихиканья и раскатов утробного хохота. Хорошо, что Верк по ее просьбе строго предупредил своих соотечественников — никаких флиртов с кладовщицей.

В коридоре кто-то завозился, но на этот раз дверь открыл не мастер, а танкист, белокурый красавец с фельдфебельскими нашивками на погонах. Его фамилии Люба не знала, но слышала, что товарищи называли его Густавом. Ничего не сказав, Густав остановился на пороге, вынул из кармана губную гармонику и, прислонившись плечом к дверному косяку, часто мигая белобрысыми ресницами, начал играть «Катюшу». Он играл и неотрывно смотрел на Любу ледяными серыми глазами. Иногда казалось, что он винится перед девушкой, раскаивается, зовет ее куда-то, строит перед ней роскошные воздушные замки. Он играл самозабвенно, старательно выдувал писклявые ноты, вкладывал в музыку душу, и в глазах его, обращенных к Любе, таял лед, появлялись нежность, страдание. За «Катюшей» последовали тирольские песенки, их сменила русская «Метелица».

Когда какой-то мастер, привлеченный музыкой, открыл дверь, Густав, не меняя позы и не прекращая игры, одним небрежным ударом ноги вытолкнул его в коридор. Люба поняла: Густав сильно пьян.

— Три дня — едем на фронт, — сообщил он, вытер губы и заиграл снова.

Сыграл два куплета и оторвал гармонику от губ.

— Фронт, война, — произнес он обреченно и выпучил глаза. — Танк, пушка — бух, бах! Та-та-та-та-та-та... Трах! Бах, бух!

Изгибаясь всем телом, взмахивая руками, корча страшные гримасы на лице, Густав, точно маленький мальчик, играющий в войну, долго показывал, как несется танк, стреляют пушка и пулеметы, трещит что-то под гусеницами, взрываются и горят при прямом попадании советские танки, тогда как неприятельские снаряды отскакивают от брони «тигра», точно резиновые мячики.

Все он показывал в темпе, даже капли пота выступили на лбу.

Люба продолжала делать нужные ей записи и терпеливо кивала головой. Этого Густаву показалось мало. Ему хотелось, чтобы русская кладовщица полностью представила себе ту важную роль, какую он, фельдфебель-башнер, играет среди других членов экипажа, когда их танк вступает в бой. Чтобы внимание девушки не отвлекалось от его рассказа, он вырвал из ее рук карандаш и снова начал гудеть, бахать, щелкать языком, вертеться с выпученными глазами, изображая, как он быстро находит цель и, посылая снаряды, безошибочно метко поражает ее.

Все это было похоже на воинственные ритуальные танцы мужчин диких племен перед тем, как отправиться на охоту или совершить нападение на соседей. В этот момент Густав, несомненно гордившийся своим арийским происхождением, отличался от дикаря из людоедского племени только тем, что, вместо набедренной повязки из пальмовых листьев, на нем были брюки и отлично сшитая кожаная куртка.

— Я поняла, я все поняла... — кивала головой Люба, думая с тоской, что пьяного фельдфебеля не так-то просто будет выдворить из кладовой, и ей придется задержаться на рембазе дольше обычного.

А молодой гитлеровский танкист только распалился, даже пена выступила у него на губах. Видимо, ему давно хотелось покрасоваться перед строгой русской девушкой, не лишенной привлекательности даже в рабочей спецовке, вызвать у нее восхищение своей героической особой, но, будучи трезвым, он не позволял себе этого. И вот сейчас прорвало. Очевидно, боясь, что для Любы останется многое непонятным, Густав вынул из внутреннего кармана книгу в плотной картонной обложке, раскрыл ее на том месте, где находился занявший всю страницу рисунок танка в разрезе, и, тыча пальцем то в сидящего за пушкой башнера на рисунке, то себя в грудь, снова начал вертеться и вскрикивать, как бесноватый.

Но Люба уже не обращала внимания на пьяного танкиста. Затаив дыхание, она смотрела на лежавшую перед ней на верстаке книгу, на обложке которой значилось крупными буквами: «Т-6 «ТИГР». Материальная часть, боевое использование, технический уход». То же самое, только более мелкими буквами, было напечатано на корешке. Боже мой, ведь она уже однажды видела где-то эту книгу, нет, не всю книгу, а только голубоватый коленкоровый корешок с бросающимся в глаза словом «Тигр». Видела, видела... Где?

Она не заметила того момента, когда в настроении Густава произошел резкий перелом, и воинственный пыл танкиста сменился позорной плаксивостью. Густав внезапно приостановил свой устрашающий танец. Тяжело дышащий, вспотевший, он смотрел на Любу так жалостливо, будто только эта русская девушка могла понять его по-настоящему и посочувствовать, пожалеть...

— Фронт. Я убиваю. Раз, два... Много-много раз убиваю. Потом — бах! — убивают меня. Меня нет. Совсем нет. Ничего нет.

Он хотел было начать играть, но едва приложил гармонику к губам, как из его глаз покатились слезы.

— Мама, бедная мама... — говорил он, всхлипывая и не вытирая слез. — Она ждет, ждет, моя бедная мама.

Это было так неожиданно и необычно, что Люба не поверила своим глазам.

Густав плакал, вспомнив мамочку... А книга лежала на верстаке. Что делать? Прикрыть ее чем-нибудь? Но она не успела. В кладовую, громко стуча ногами, ввалились лейтенант Бегнер и еще один танкист без знаков различия на погонах, которого танкисты и мастера звали Карлом.

Лейтенант высокомерно окинул внимательным, острым взглядом верстак, девушку, сидящую за тетрадкой, плачущего Густава.

Очевидно, ему не впервой было видеть своего подчиненного в таком состоянии, и он не удивился, а лишь брезгливо скривил губы.

— Опять набрался, скотина... Как вы выглядите, фельдфебель?! Сейчас же приведите себя в порядок.

Густав попытался вытянуться, застегнуть пуговицы на куртке, но его сильно покачивало, пальцы путались, и пуговицы не хотели лезть в петлю. Карл помог ему, ловко одернул полы куртки и, взяв за плечи, попытался поставить фельдфебеля в почти безукоризненное вертикальное положение.