Страница 79 из 120
— Все равно, я себе не прощу.
— Сделаешь дело — простишь. У меня к тебе другие претензии, куда серьезней.
— Какие? — не глядя на Пахульского, с натугой спросил Старков.
Пахульский ответил не сразу, надсадный, задушливый кашель сотряс его впалую грудь. Откашлявшись, больной вынул носовой платок и утер рот. На платке остается красное пятно.
— Молодость упряма и самоуверенна, — сказал он. — Но у тебя этот порок затянулся. Я же предупреждал: действуй в одиночку. Александр II погиб от бомбы Гриневецкого, а повесили пятерых.
— Бросил бомбу один, а готовили покушение всей группой, — пробормотал Старков.
— Тут коренится главное заблуждение! — вскричал больной и опять закашлялся. — Утеревшись и отдышавшись, он продолжал: — Я застрелил полицмейстера в Нижнем Новгороде, взорвал автомобиль самарского вице-губернатора со всей начинкой, а тут, в Ардатове, даже не заметили моей отлучки. На меня не пало ни малейшего подозрения, потому что власти знают: я не вхожу ни в какую организацию.
— А чем мне навредил рязанский кружок?
— Ненужной информацией. Ты мог убить полицмейстера Косоурова своими силами. Неделя на выяснение его распорядка и один выстрел в упор на паперти. Они подвели тебя, Косоуров обязан им своей жизнью.
— Я вернусь и убью его, — скрипнул зубами Старков.
— И дурак будешь. Дался тебе этот Косоуров! Он посадил твоего приятеля, на то и полицейский. А человек он незлобивый, пожилой, усталый неудачник. Вдовец с двумя перезрелыми дочками на руках. Он больше об их судьбе думает, чем о службе. Рязань при нем стала Меккой для террористов. Здесь они могут расслабиться, передохнуть. В тюрьме не бьют, сносно кормят, отличная библиотека.
— Я проведу там ближайший отпуск, — съязвил Старков. — А говорите вы слово в слово, что и те… кружковцы.
— Только не под руку. Косоуров все равно частица преступного режима, и коль ты его приговорил, то следовало осуществить.
— Ничего не понимаю!.. Вы противоречите самому себе.
— Ничуть. Я говорю сейчас с твоей позиции. Сам же категорически против такого вот пустого и вредного расхода сил. Косоуров — не мишень. Когда летит гусиная стая, в кого надо целить?
— Не знаю. Я сроду не охотился.
— В вожака. Стая сразу развалится. Остальных ничего не стоит перебить. Понял? Уничтожать надо только главных, тех, на ком держится режим. Их не более тысячи человек. Неужели во всей России не найдется тысяча смелых и самоотверженных молодых людей, готовых положить голову за народ? Сам я даром терял время и силы. А теперь знаю, что надо делать, да не могу. Моя песня спета.
— Да, — бросил оценивающий взгляд на чахоточного Старков. — Похоже, вам не выкарабкаться.
— Молодец! — одобрил больной. — Так и надо в нашем деле. У тебя получится. Ты безлюбый.
— А кого мне любить? — усмехнулся Старков. — И за что?
— Любить можно только ни за что. Если за что-нибудь, то это не любовь. Для террориста любовь — пагуба.
Новый сокрушительный приступ кашля сотряс тщедушное тело Пахульского.
Старков хладнокровно ждал, когда приступ прекратится.
— Я хотел бы взять от вас как можно больше, пока вы еще…
— …дышите, — подсказал больной, растирая грудь.
— Да, — подтвердил Старков. — Назовите мне цель.
— Я уже называл, но ты пропустил мимо ушей. Тебе Косоурова подавай. Враг номер один!..
— Я дурак. Признаю и подписываю. Дурак, слабак, сопля. Назовите мне имя. Больше осечки не будет.
— Думаешь, я скажу: царь? Он тебе не по зубам, к тому же полное ничтожество. Самое мощное дерево в романовском саду — Великий князь Кирилл. Все Романовы ублюдки, но самый ублюдочный ублюдок — эта верста в мундире. Реакционер из реакционеров, душитель свободы, на войне — чума для солдат, стержень подлой системы. Тупой, высокомерный истукан и еще мужеложец.
— Что он вам сделал?
— Мне? — удивился больной. — Ровным счетом ничего. Но убрать его — значит подрубить корни династии.
— Я уберу его, — без всякого пафоса, со спокойной уверенностью сказал Старков.
Глаза больного лихорадочно блеснули.
— Я тебе верю. Послушай, оставь пистолет. Бомба куда надежней. Обучись ее сам начинять и метать. Главное, правильно выбрать место. Лучше на безлюдье. Прохожие опасны. — Больной говорил все быстрее и быстрее, словно боялся, что не успеет высказаться. — Бери клиента у места службы. Самое надежное. Выверенный ритуал. Минимум неожиданностей. Привычные движения. Обыденность, рутина, автоматизм — лучшая гарантия успеха. Ты меня понимаешь?
— Говорите, говорите!.. — жадно попросил Старков.
— Тщательно изучи место и всех, кто там живет или бывает. Каждую мелочь приметь, собаку, кошку, крысу. Не торопись. Узнай клиента лучше, чем самого себя: его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные тики. Почувствуй его изнутри, стань им, тогда не будет нечаянной ошибки. И главное, самое главное… — Он замолчал, тяжело дыша.
— Что главное?.. Говорите!.. — подался к нему Старков.
Но Пахульский слышал сейчас не его, а разволновавшуюся голубку. Она топталась в клетке, подскакивала, издавая зазывные нутряные звуки.
В бледно-голубом небе козыряла голубиная стая. Пахульский сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. От этого горлового усилия он опять закашлялся, заплевался.
От стаи отделился голубь — красавец турман и стремительно спланировал на лоток клетки. Воркование голубки перешло в мучительный любовный стон. Турман чувствовал западню, он испуганно водил головкой. Но страсть пересилила, он скакнул к голубке.
Пахульский дернул веревку — ловушка захлопнулась. Он перевел взгляд на Старкова.
— Не надейся на спасение. Думать, что уцелеешь, — значит провал. Нельзя в оба конца рассчитывать: и дело сделать, и шкуру спасти. Надо твердо знать, — чахоточный вперил свой воспаленный взгляд в лицо Старкову, — тебя схватят, осудят и повесят…
…Ржавый стук открываемой двери вернул узника в сегодняшний день.
В камеру вошел рослый медсанбрат в грязноватом, некогда белом халате.
— Почему раньше времени? — спросил Старков.
— А что — от дел оторвал? — не слишком любезно отозвался санитар, пристраивая на табурете свою сумку с бинтами и мазями. — К тебе гости придут.
— Какие еще гости? — Старков стащил рубашку через голову.
— Начальство, — проворчал санитар. — А какое, мне не докладывают.
Он принялся перебинтовывать руку Старкову, делая это размашисто и небрежно.
— Объявят о казни? — догадался Старков и как-то посветлел лицом. — Зачем тогда перевязывать? Для виселицы и так сойдет.
— Чего тебе объявят, мне неведомо, — тем же враждебно-резонерским тоном сказал санитар. — А порядок должон быть. Врач завсегда осматривает осужденного перед казнью.
— Здоровье — это главное? — хмыкнул Старков. — Разве можно простуженного вешать? Гуманисты, мать их!.. Эй, полегче, чего так дергаешь?
— Ишь какой нежный! Чужой жизни не жалеешь, а к самому не притронься.
— Я нежный! — дурачился Старков. — И вешать меня нельзя — ручка болит. Вот подлечите — тогда другой разговор. Да при таком санитаре я тут до старости доживу.
— Авось не доживешь, — злобно пообещал санитар, закрепляя повязку.
Он собрал свою сумку и пошел к двери.
— Тебе на живодерне работать — цены б не было! — крикнул ему вдогон Старков.
Он прилег на койку, закрыл глаза, и сразу подступило видение…
Он сжимает в руке бомбу…
Великий князь, провожающий взглядом своих сыновей… Подъезжает «даймлер», откуда выскакивает молоденький адъютант с бюваром в руке, бежит к Великому князю…
Филеры начинают свое обходное движение к бомбисту…
С другой стороны приближаются унтер и солдат.
Все последующее идет в замедленном изображении.
Великий князь похлопывает адъютанта, обнимает за талию, треплет за ушком…
Гороховые пальто все ближе…