Белая сирень

Рахманинов (кивая). Сажай жасмин.

Наталья и Рахманинов обедают.

Наталья. Ты слушал сегодня радио?

Рахманинов кивает.

Наталья. Что на фронте?

Рахманинов. Сталинград еще держится.

За окном раздается стук топора.

Наталья. Что это? (Подходит к окну.) Что он делает? Сережа!

Рахманинов (не поднимая головы). Я разрешил, Наташенька. Не прижилась наша ивановская сирень на американской земле.

Наталья возвращается к столу. Оба молча едят, не глядя друг на друга. За окном продолжается стук топора.

Садовник тащит срубленный куст сирени по газону мимо пышно расцветающих роз, мимо бассейна и сваливает его в тенистом влажном овражке на кучу мусора.

Рахманинов рассматривает себя в зеркале. Одна щека его намылена, вторая уже выбрита. Он трогает свои тяжело набухшие мешки под глазами, поворачивается боком к зеркалу, разглядывает небольшую опухоль на шее, тоже трогает ее пальцем. Внимание его привлекает что-то в умывальнике. Он наклоняется.

Крупно. Бойкий паучок безуспешно пытается выкарабкаться из раковины, и каждый раз, когда он уже почти на краю ее, он соскальзывает по белому фарфору вниз и снова возобновляет отчаянные попытки спастись. Рахманинов смотрит на паучка, качает головой с улыбкой. Рука Рахманинова наклоняется к паучку. Он протягивает ему указательный палец и, вытащив его из раковины, подносит к раскрытому окну.

Крупно. Паучок с пальца переползает на зеленый лист жасмина, растущего за окном.

Неожиданно до Рахманинова доносится женское пение — русская колыбельная. Рахманинов прислушивается. Голос смолкает. Он снова принимается бриться, и опять тот же голос раздается за его спиной. Рахманинов поворачивается и резко открывает дверь из ванной. Залитая солнцем комната, коридор, никого нет. Рахманинов оглядывается.

Рахманинов. Наташа! Васильевна!

Никто не отвечает. Странная тишина, даже птицы перестали петь. Яркий солнечный свет ослепительно сияет. Рахманинов возвращается к зеркалу. Тревога наполняет его душу. Он заканчивает бритье, берет салфетку, чтобы вытереть лицо, и опять тот же женский голос запевает колыбельную. Рука Рахманинова замирает на полужесте. Он опускает глаза, вслушивается.

Женский голос.

Рахманинов поднимает глаза к зеркалу. В отражении зеркала сквозь дверной проем в обжигающем солнечном луче сидит Марина — такая, какой он запомнил ее в то счастливое лето 1913 года. На руках у Марины четырехлетняя Таня. Рахманинов с полуоткрытым ртом не может оторвать глаз от зеркала, от отражения Марины, по-матерински склонившейся над его ребенком, от каштанового пучка ее волос и этого изгиба полной шеи, переходящей в округлое плечо. Боясь потревожить видение, Рахманинов поворачивается, подходит к двери. Образ не исчезает.

Марина (поет).

Рахманинов (хрипло). Марина!

Марина перестает петь, поднимает на него ясные лучистые глаза.

Рахманинов. Разве ты здесь?

Марина. Я здесь тоже. Я везде.

Рахманинов. Как хорошо, что я вижу тебя! Мне так много хотелось тебе сказать! Я никогда не решался, я боялся, я всегда боялся…

Марина подносит палец к губам.

Марина. Тс-с… Танюшку разбудите.

Рахманинов (переходя на шепот). Тогда я понимаю, это не ты здесь, это я там… в Ивановке.

Он оглядывается и вместо калифорнийского дома видит себя и Марину с Танечкой на коленях в залитом солнцем доме в Ивановке. Та же мебель, что и сорок лет назад.

Рахманинов. Боже мой, неужели ничего не изменилось? Неужели все это был сон? Вся жизнь… страшный сон.

Марина. Изменилось, ох как изменилось.

Рахманинов. Я пойду на колокольню. Ты знаешь, я все время засыпаю и вижу себя на колокольне. Я пойду туда, хорошо?

Марина, улыбаясь, кивает.

Задыхающийся Рахманинов, каким мы его знаем сейчас, поднимается по вытертым ступеням колокольни, все выше и выше. Каждая ступень дается с ужасным трудом. Боль в левом боку нарастает. Он прихрамывает, карабкается, держась за левый бок. Лицо его покрывается потом. Наконец он достигает двери, открывает ее…

Потрясенный Рахманинов глядит окрест себя. Ему открываются обветшалые стены с обсыпавшейся штукатуркой, обрывки веревок, с которых срезаны колокола. Заснеженные пространства России. А внизу — сожженная, безжизненная деревня с черными скелетами обугленных изб. Ледяной ветер обдувает Рахманинова, одетого в тонкую шелковую рубашку. Но он не обращает внимания, проходит к другой стороне звонницы, смотрит вниз. Ему открывается проваленный купол церкви, обшарпанные, загаженные стены. Спазм сдавливает горло Рахманинова. Он пытается откашляться. Глухой, клокочущий кашель вырывается из его груди, плечи судорожно вздрагивают. Он прижимает платок ко рту, и когда он отнимает его, платок окрашен кровью… Откуда-то из-за горизонта до него доносится протяжный низкий удар колокола, еще один…

Усталые, потные, грязные, иные в свежих бинтах, бойцы ужинают после боя. Движения их вялы, и нет жадности к пище — карябают нехотя ложками прокопченные котелки. В углу примостился Иван с миской супа. Входит командир взвода.

Лейтенант. Не рассупониваться, ребята, и чтоб оружие под рукой! Он скоро опять попрет.

Усатый солдат. Когда он угомонится, дьявол!

Молодой боец. Когда мы его угомоним. Лейтенант (заметив в углу Ивана). Что же нам с тобой делать, дед? Я про тебя забыл было.

Иван вытягивается по стойке «смирно». Правая нога его по-прежнему босая.

Иван. Разрешите доложить! Иван Шаталин, солдат двух войн — мировой и гражданской. «Георгия» имею.

Молоденький солдат. Мы его сыном полка зачислили.

Лейтенант (улыбнувшись). Ладно, доложу ротному.

В спальне около полураздетого Рахманинова с сосредоточенным видом стоят несколько врачей. Профессор, наклонившись, выстукивает его спину, потом щупает опухшие железы, многозначительно переглядывается с коллегами. У окна, напряженная, как струна, Наталья.

Профессор. Можете одеваться.

Рахманинов. Ну что, господа?

Профессор. Нам нужно посовещаться, обсудить кое-что…

Рахманинов. Делайте что хотите, господа, но все меня уверяют, что я здоров, а сил у меня никаких не осталось. Сил мало, а концертов, господа, много, через две недели начинаю в Нью-Йорке… Так что…

Профессор (перебивает). Об этом и речи быть не может! В Нью-Йорке зима, ничего не стоит схватить воспаление легких…

Рахманинов. Нет уж, позвольте, вы на то и доктора, чтобы меня поставить на ноги, а концертов я отменять не собираюсь… (Он смотрит на часы.) Извините, сейчас в Москве полночь, я не хочу пропустить последние известия…

Он с трудом встает с постели и, шаркая ногами, выходит. Доктора смотрят на Наталью.

Профессор. Вы должны повлиять на мужа.