Страница 56 из 120
Среди черных стволов желтеет огонек в окошке заваленной снегом избы. Человек, споткнувшись, из последних сил доползает до дверей избы, стучит. Дверь открывается.
Человек (хрипло). Пусти погреться, мужик.
Он, обессиленный, рушится на руки хозяина.
Хозяин — лысый старик с длинной бородой — втаскивает пришельца в дымное тепло жилого помещения. В слабом свете керосиновой лампы едва проступают очертания русской печи, стола. Теплится лампадка перед иконой.
Незнакомец. Отогреюсь и пойду.
Старик. Располагайся.
Незнакомец разматывает заиндевевшую мешковину с лица, и мы видим, что это Иван. Он седой, постаревший, истощенный до последней степени. Окаменевшими от холода руками он пытается развязать обмотки с ног.
Иван. Вроде ноги отморозил, ничего не чую.
Заледеневшие руки не слушаются его.
Старик. Дай-ка я тебе помогу.
Иван. Да я сам!
Старик. Да сиди уж!
Старик водружает на нос очки с толстенными стеклами и, нагнувшись, начинает разматывать обутки, сделанные из старой автомобильной покрышки.
Старик. Откуда путь держишь?
Иван. С Прохоровского лагеря.
Старик. Э, брат, ты километров 30 отмахал.
Иван. Заблудился. Да не бойся, актированный я, могу справку показать.
Старик. А по мне, хоть бы и беглый.
Иван всматривается в лицо старика. Лысый череп, нос сливой, на носу перевязанные бечевочкой толстые очки, длинная седая борода — что-то в этих чертах и нам кажется знакомым. Тот наконец развязывает обмотки, смотрит на белые безжизненные пальцы на ноге Ивана.
Старик. Э, брат, почти отморозил. Сейчас тебе надо спиртиком растереть.
Старик открывает тумбочку, вытаскивает оттуда бутылку, наливает спирт в ладонь и растирает, разминает закостеневшую ступню Ивана. Иван не отрываясь смотрит на старика.
Старик (бормочет). Терпи, казак… Я тебе ногу-то разотру, а остальное мы с тобой внутрь пропустим для согревания…
Сморенный спиртом и жарой, Иван в накинутом овчинном полушубке сидит, прислонившись к стене. Старик зашивает дратвой валенок.
Старик. Почти закончил.
Иван (в упор глядит на старика). А ведь я тебя знаю… Ты из Тамбовской губернии. Священник, отец Николай.
Священник. Он самый.
Иван. А меня узнаешь?
Священник (не поднимая глаз от работы). Я тебя давно признал — Иван ты.
Иван. Значит, ты жив.
Священник. Бог милостив. В тюрьме насиделся. В Соловках был. После суда сослали в Сибирь на поселение.
Иван. Ты, зерно, меня спутал с кем. Я — Иван Шаталин. Это ведь я тебя арестовал.
Священник. Узнал, браток, узнал. (Смотрит на подшитый валенок.) В такой обувке тебе и мороз не страшен.
Запавшие глаза Ивана блестят недобрым огнем.
Иван. Ты что, дед, на меня и зла не держишь?
Священник. За что?
Иван. За что?.. За то, что я тебя в тюрьму упрятал, жизнь искалечил.
Священник. Нет, сынок, не держу зла.
Иван. Ты дурочку-то не валяй.
Священник. Не ты — так другой бы. Так уж написано было.
Иван вдруг сползает с лавки, падает на колени перед стариком.
Иван (глухо). Прости меня.
Священник. Что ты? Встань, встань.
Он пытается поднять Ивана, но тот упирается, мотая головой.
Иван. Прости меня, отец Николай.
Священник. Невиновен, я же тебе говорю, что ты невиновен.
Иван. Виновен, за все виновен. Перед всеми. За все горе… Десять лет по лагерям.
Священник. Ты своим горем все уж искупил.
Священник поднимает Ивана, сажает на лавку.
Иван. Мне искупление может быть только на фронте. Только кровью. Я ведь к фронту пробираюсь.
Священник (протягивая валенки). Ты в этой обувке до самого фронта-то и дотопаешь.
Во всю стену студии — карта Советского Союза. Рахманинов передвигает флажки линии фронта, которая стягивается к Волге. Фолли сидит за столом, перебирая бумаги.
Фолли. Начнем концертный сезон с Сан-Франциско, потом Бостон, затем…
Входит архитектор Мазырин.
Архитектор (торжественно). Сдан Смоленск.
Рахманинов удручен новостью, садится на диван под картой.
Рахманинов. Если они прорвутся к Волге, их не остановить до Урала… Неужели это конец?
Архитектор. Похоже, что так.
Рахманинов. Может быть, мы можем что-то сделать, как-то помочь?
Архитектор. Кому помочь, красным, большевикам?
Рахманинов. Русским людям.
Архитектор. Ты что, серьезно?
Рахманинов кивает.
Архитектор. А как ты собираешься помочь?
Рахманинов. Не знаю. Обратиться к соотечественникам, эмиграции. Основать фонд помощи. Ты пойми, там гибнут русские люди, тысячи, каждый день.
Архитектор. Среди эмиграции нет ни одного человека, который бы хотел победы большевиков.
Рахманинов (поднимая письмо со столика). А вот мне пишут русские из Сан-Франциско, что хотят собирать деньги в фонд помощи воюющей России.
Архитектор (садясь рядом с Рахманиновым). Сергей Васильевич, Сережа! Еще какие-нибудь пять месяцев, и мы сможем вернуться. Мы ждали этого 25 лет. Если ты поддержишь большевиков, от тебя отвернется вся эмиграция… все друзья. Поверь своему старому другу!
Рахманинов. Но ведь мы не можем сидеть сложа руки, Коля! Каждую минуту там, в России, гибнут сотни наших братьев по крови… Надо ведь что-то делать!..
На маленькой деревянной пристани на катера грузят боеприпасы, оружие, продовольствие. На далеком противоположном берегу узкой полоской тянется Сталинград. Над ним стелется дым пожарищ, от которого все небо над городом черно. Слышатся разрывы бомб и снарядов. На пристани среди сутолоки топчется Иван с котомкой за спиной. На своем долгом пути он набрал тела, подзагорел. На нем справный ватник, на ногах сапоги. Иван подходит к капитану судна, у которого висит полевой бинокль на груди.
Иван. Дай глянуть, браток.
Капитан неприветливо смотрит на Ивана, но все же дает бинокль.
Разрушенные здания, пожарища. На голом береговом скосе проступает надпись, сделанная мелом: «ЗДЕСЬ ВСТАЛИ НАСМЕРТЬ ГВАРДЕЙЦЫ РОДИМЦЕВА».
Время ленча уже заканчивается. Рахманинов допивает кофе. Фолли встает из-за стола.
Фолли. Пойду посмотрю, может, мадам Рахманинова уже приехала.
Рахманинов. Я с вами.
Рахманинов привстает из-за стола и вдруг, охнув, падает опять в кресло, кладет руку на бок.
Фолли. Может, вам лучше подняться в номер?
Рахманинов. Это пройдет. Не говорите миссис Рахманиновой, что я пил настоящий кофе.
Фолли уходит. Рахманинов с посеревшим от боли лицом задумчиво смотрит на панораму Сан-Франциско сквозь огромное зеркальное окно — крутую, отвесно падающую улицу, Голден-Гэйт-мост. В гавани под советским флагом стоит большой пароход. Внимание Рахманинова привлекает русская речь за соседним столом. Там сидят двое мужчин, по костюмам и по прическам явно советские, и между ними — ребенок: девочка лет семи.
Первый русский (вытаскивая бумаги из портфеля)… Я звонил в консульство, там никто не отвечает. А что делать с этими накладными?