Белая сирень

Рахманинов. Федя, не стоит пить.

Шаляпин. Молчи, татарская морда! Я умру миллионером! Я уже миллионер! Они меня не поставят в иконостас к своим святым! Не-ет! Погодят. Революция! Какая же это революция? Это бунт рабов! Я попою еще лет десять. В Скандинавии озеро куплю и рыбу буду ловить. А они там… (Он не договаривает.)

Марина возвращается за остатками посуды. Шаляпин, допив вино, берется за бутылку коньяка. Останавливает входящую Марину.

Шаляпин. Марина, а чего у них поют?

Марина. Да всякое.

Шаляпин (нарочито противным голосом).

(Засмеялся.) Что, хороша песня?

Марина. Есть и другие, получше.

Шаляпин. У большевиков?

Марина (пожав плечами). У людей.

Рахманинов и Шаляпин смотрят на нее, Мазырин по-прежнему читает газету. Марина набирает в грудь воздух и чистым полным голосом запевает.

Марина.

Рахманинов и Шаляпин слушают. Мазырин, уронив газету на колени, с изумлением смотрит на поющую Марину.

Марина (продолжает петь).

Шаляпин. Что такое, почему не знал?

Марина пожимает плечами и исчезает в дверях.

Шаляпин (напевает рассеянно).

(Голос его пресекается.)

Рахманинов сосредоточенно вставляет сигарету в мундштук. Губы его дрожат. Мазырин глядит в сад, где на лужайке молодые люди с веселыми криками играют в футбол.

Шаляпин. Да… Детей жалко. Они так и не узнают России. Детей я люблю…

И Шаляпин вдруг, наклонив голову и закрыв лицо руками, рыдает.

Марина в своей спальне принимает лекарство — чуть не целую горсть таблеток. Запивает водой. Подходит, к зеркалу и разглядывает свое осунувшееся от усталости лицо. Трогает заострившиеся скулы, приподнимает поредевшие волосы. Грустно усмехается. Она подходит к окну и смотрит на уснувший парк, на поблескивающее сквозь заросли озеро, но, похоже, видит не все это, а какой-то иной образ, занимающий ее душу…

К обшарпанному подъезду дома, где жили Рахманиновы, подходит пожилой человек в картузе и затертой кожанке. Это Иван. Заходит внутрь.

Иван поднимается по лестнице, звонит у знакомой двери. Никто не отзывается. Иван терпеливо звонит, потом стучится, наконец, в бешенстве колотит сапогом в дверь. Открывается соседняя дверь, на площадку выходит знакомый нам председатель дворовой самообороны. Ныне он член домкома, фамилия его Ковшов.

Ковшов. Вам кого, товарищ?

Иван. Сам знаю кого.

Ковшов. Я бы тоже хотел знать, как член домкома, сосед и лицо, которому доверены ключи.

Иван. Какие тебе ключи доверены?

Ковшов. От квартиры. Марина Петровна, уезжая, оставила мне ключи.

Иван. Куда она уехала, мать твою! Ее не сдвинешь с ихнего барахла!

Ковшов. Она уехала в Швейцарию.

Иван (растерянно). А далеко это?..

Ковшов. За углом. Сперва по Большой Дмитровке, затем на Варшавское шоссе, не больше трех с половиной тысяч километров.

Иван. Смеешься? А мне не до смеха. Я Маринин муж. Нешто не помнишь меня, я к ней приходил?

Ковшов. Вот не знал, что Марина Петровна замужем.

Иван. Мы гражданским браком. По-революционному. Вот партбилет.

Ковшов. Он мне без надобности. Я беспартийный.

Иван. Будь другом, пусти меня в квартиру. Может, я письмо какое найду с адресом.

Ковшов без слова вынимает связку ключей и отмыкает многочисленные запоры, какими Марина оборонила жилье Рахманиновых. Они входят в пустую квартиру.

Ковшов зажигает свет.

Иван идет по квартире, оставленной Мариной в строгом порядке. Ковшов следует за ним в отдалении. Иван трогает книги, журналы, заглядывает в ящики столов, шарит в буфете и находит в конце концов искомое: связку писем, перевязанных резинкой. Он берет верхнее письмо, обратный адрес написан не по-русски.

Иван. Не по-нашему написано.

Ковшов. Это по-немецки. Я тебе переведу.

Иван. Ты что, немецкий знаешь?

Ковшов. Маленько. Я у Эйнема работал, на кондитерской фабрике. Он сам из немцев и много немчуры при себе держал.

Ковшов берет конверт, достает из кармана карандаш и, помусолив его, пишет адрес. Иван заглядывает в Маринин чуланчик.

Иван трогает Маринины вещи, прижимает к небритой щеке кофточку, перебирает платья, косынки, прижимается лицом к подушке, хранящей запах ее волос, рассматривает карточки на маленьком столике, обнаруживает собственное изображение. Видит фотографию Рахманинова, поворачивает ее лицом к стене.

Голос Ковшова. Держи адрес…

Иван читает адрес.

Иван. Теперь понятно. Меня Иваном звать, а тебя?

Ковшов. Григорием.

Иван. Давай, Гриша, плеснем на сердце.

Они проходят на кухню.

Иван достает из кармана бутылку самогона, кусок сала. Берет стаканы, наливает.

Иван. За что выпьем?

Ковшов. За временное отступление от коммунизма. Чтоб подольше длилось.

Иван. Я за это пить не стану. Ты не знаешь, Гриша, как трудно сейчас в деревне. Кулаки всю силу взяли. А бедняцкий элемент обратно в кабале.

Ковшов. Меньше бы пили. Кто работать горазд, тому жизнь сейчас светит.

Иван. У тебя, Гриша, нет классового подхода. Ладно, не будем ссориться. Давай выпьем каждый за свое.

Они пьют. Иван достает из кармана листок бумаги.

Иван. Послушай, Гриша, стихи. И если дерьмо, скажи честно:

Ковшов. Это чьи? Демьяна Бедного?

Иван (потупившись). Мои. Дошел до точки.

Ковшов. Дашь переписать слова? Если женщина получит такое и не заплачет сердцем, значит, она чурка.

Иван (растроганно). Спасибо, Гриша.

Мы видим кадры любительского кино, снятого в семье Рахманиновых, перемежающиеся с кадрами кинохроники конца 20-х годов. Нелепо смонтированная, иногда не в фокусе, хроника семьи перебивается летописью века… Борис и Федор Шаляпины с уморительными рожами выползают из кустов. Камера дрожит, опрокидывается в небо. А вот — вся семья Рахманиновых за столом, на террасе Сенара Шаляпин величественно и грациозно кланяется. Выходит из кадра. И тут же в кадр входит прямой, как жердь, Рахманинов, неуклюже кланяется. К нему подбегает Шаляпин, показывает, как надо кланяться артистически. Рахманинов, не меняя выражения лица, механически повторяет поклоны… И вдруг — немецкая хроника конца 20-х годов: безработица, инвалиды войны, демонстрация с портретами Ленина… Ирина в свадебном платье в окружении семьи. А вот она уже беременная. И вот уже Ирина держит дитя в кружевном конверте. Рядом с ней счастливый Рахманинов… Ожесточенно жестикулирующий Муссолини на балконе… Демонстрация с портретами Сталина… Первые еврейские погромы в Германии. Зарождение нацизма… И снова — любительское кино в Сенаре. Внучка Софья — уже двухлетняя — держит теннисную ракетку выше своего роста. Рядом с ней присел дедушка. А вот вся семья играет в жмурки. Среди них — Шаляпин и постаревший, поседевший Зилоти.