Страница 44 из 118
Разговор у правления смолк, и Сергей почувствовал, словно оборвалась в груди какая-то важная и нужная пружина. Сразу все вокруг посерело, изменило прежний вид. Призрачно темнели совсем маленькие, будто вросшие в землю избы; единственная, чудом уцелевшая на плотине лозина казалась голой и несчастной; и даже стальная, совсем недавно искристая от звезд гладь пруда подернулась рябью волн, зашевелилась, чем-то недовольная. Сергей сразу вспомнил десятки неотложных дел. Самым тревожным делом был разговор с Наташей Кругловой. Что-то непонятное творилось с ней. Особенно поразила Слепнева грубость Наташи на пахоте. А ведь совсем недавно Наташа заметно переменилась, стала общительнее, веселее. Сергей часто говорил с ней, видел в ней умную, способную женщину и, стараясь делать это незаметно для нее самой, втягивал ее в общественную работу. Зимой она сделала большое дело для школы, собрав женщин и выехав с ними на заготовку топлива. Ранней весной она первой вышла на копку неубранного осенью колхозного картофеля. И вдруг в несколько дней Наташу словно подменили.
В окнах дома Наташи брезжил едва заметный свет. Видимо, семья поужинала и ложилась спать. Сергей, опираясь на костыли, тяжело поднимался в гору и думал, с чего начать этот трудный разговор.
Наташу увидел он возле сарая с ведром в руках. Она, заметив его, остановилась в нерешительности, догадываясь, что Сергей неспроста идет к ней.
— Здравствуй, Наташа, — тихо сказал он, стараясь взять правильный тон разговора, — все хозяйничаешь?
— Приходится, — равнодушно ответила она, голос ее дрогнул, надломился, и слово окончилось неприятной хрипотой. Она притворно закашлялась, стараясь успокоиться. Теперь она верно знала, что Сергей пришел именно к ней и именно для разговора, которого она боялась. И оттого, что поняла цель его прихода, к ней вернулась решительность. — Присядь Сережа, — весело сказала она, кивнув на лежавшее у сарая бревно, — давненько мы по душам не разговаривали. Поговорим, что ль?
Ее спокойный голос и особенно предложение поговорить по душам смутили Сергея. Он ожидал, что она будет избегать откровенного объяснения, но она не только не избегала, а сама первая шла на это объяснение.
— Я все понимаю, Сережа, — присев рядом с Сергеем, глухо заговорила она. — Я ждала, что ты придешь, будешь спрашивать. И очень боялась тебя. Тут, понимаешь… Ну, не могу я говорить с тобой, как с другими. Человек ты какой-то не такой, как все, соврать тебе нельзя, а правду сказать и страшно и стыдно. Ты меня ругай, пожалуйста, ругай. Я стою этого, только не думай, что я уж совсем такая забубенная головушка. Мне так трудно, что жить иной раз не хочется. Все опостылело! Глаза ни на что не глядят!
Она смолкла, сдерживая слезы, а Сергей сидел, опустив голову, и мысленно вспоминал ее прошлое. Он знал, что жизнь с мужем была у нее тяжелая и безрадостная, и все же совсем не представлял, что эта жизнь могла довести ее до такого отчаяния.
— Наташа, — неторопливо заговорил он, подбирая более простые, душевные слова, — я не хочу тебя успокаивать. Мне кажется, нужно тебе не успокоение. Ты молодая, сильная женщина, у тебя столько впереди!
— Впереди у меня ничего нет, — словно в забытьи, глухо сказала Наташа, — все осталось там, позади. Все сгорело… Пепел один…
— Неправда! — возвысил голос Сергей. — Ты видишь себя только изнутри, а ты со стороны взгляни.
— Я и так взглянула… Какая я гадкая и противная! — вскрикивая, она цепко сжала руку Сергея. — И смотреть на себя тошно. Ну, за что я обидела Аллу Бочарову? Разве она виновата, что моя жизнь изломана? Сережа, — не удержав слезы, всхлипнула она и головой упала на ногу Сергея, — не знаю, я ничего не знаю, что мне делать. Все у меня перевернулось, все перепуталось.
— Нельзя так отчаиваться, Наташа, — неумело успокаивал Сергей. — Все пройдет, наладится. Главное — нужно верить в себя, в свои силы, а все остальное придет. Ты скажи себе раз и навсегда: я сильная, я молодая, у меня еще большая жизнь впереди. Скажи и твердо верь этому.
И в то время когда он так просто говорил с ней, а она, прислонясь к его единственной ноге мокрым лицом, рыдала, в ее сознании проходила сложная и мучительная работа. Она давно окончательно отрешилась от мужа, от прежней жизни с ним. Также давно, сразу после женитьбы Андрея, в душе ее был решен вопрос и о нем. И того и другого она решила навсегда вычеркнуть из своей памяти. После мужа ничего, кроме гадких воспоминаний, не оставалось, но после Андрея зияла не занятая ничем гнетущая пустота. Теперь, слушая Сергея и мысленно переживая все сначала, она начала понимать, что пустота эта уже давно заполняется самой жизнью, тем, чем она жила в последнее время, — заботой о детях, работой в колхозе, беспокойством о своем хозяйстве. Слова Сергея только всколыхнули давно дремавшие в ней мысли о том, что в ее годы считать жизнь конченой неразумно, что жизнь, обыкновенная жизнь, не так плоха, как ей кажется, что впереди еще много такого, что не только всколыхнет ее, но и вернет ей прежние радости, прежнюю силу, сознание красоты и полезности жизни.
— Да, да, — все еще всхлипывая и вытирая мокрое лицо, шептала она, — ты прав, Сережа. Нужно быть сильной, нужно обязательно быть сильной и верить в себя.
— Именно верить! — горячо поддержал Сергей. — Верить в самое себя и знать свое назначение в жизни.
— А ты веришь, Сережа? — вдруг спросила она настоятельно и властно. — Я знаю, как тяжело тебе, как ты одинок. Ты веришь в свою жизнь?
— Верю, — морщась от внутренней боли, ответил Сергей, — верю, Наташа, — повторил он. — Ты права, мне бывает очень трудно. Но все проходит, как только начинаю работать…
— Сережа, ты любишь Галю Ромашову? — неожиданно перебила она.
— Галю? — переспросил он, стараясь не выказать своих подлинных мыслей.
— Любишь, вижу! — радостно вскрикнула она и насмешливо продолжала: — Хороший ты, Сережа, да чудаковат малость. Нет, ты не обижайся, я шутя. Хорошо ты про жизнь умеешь говорить. И живешь ты хорошо, это не только я — все скажут. А напустил ты на себя дурь какую-то и себя мучаешь и ее. Многим ты помогаешь, душу в других вкладываешь, а свою душу для любимой девушки раскрыть не хочешь. Зачем это, Сережа?
— Не надо об этом, Наташа, это очень сложно, — слабо возражал он.
— Нет, надо, и ничего тут сложного! Я тебе о своей жизни скажу. Я тоже, когда была молода, захлопнула все, что во мне хорошего было, послушалась родителей и жизнь свою исковеркала. А у тебя так все хорошо. Если бы ты мог видеть, как смотрит на тебя Галя, только вы, мужчины, часто как слепые…
— Разные мы с Галей, — выговорил, наконец, Сергей то, что держал в тайне от всех, — она здоровая, молодая, а я… я инвалид, калека…
— Сергей, как тебе не стыдно! — вскрикнула Наташа. — Если б мне передали эти слова, я бы не поверила. Ты инвалид, ты калека! Да ты выше, сильнее любого здорового. Выбрось эти мысли дурные из головы и скажи себе раз и навсегда, что ты сильный, жизненный человек! Вот как я после слов твоих сказала, так и ты скажи!
Глава восемнадцатая
Раздеваясь и ложась спать, Николай Платонович Бочаров по привычке думал о завтрашнем дне, о том, что предстоит сделать ему и колхозникам, мысленно прикидывая, кого куда послать, кому что поручить, кого и когда проверить.
«Ну ладно! Спать пора, — сказал он себе, — полночи прошло, а завтра опять целый день бегать».
Как часто бывало с ним в последнее время, сон не приходил. Разные мысли беспорядочно лезли в голову, он беспокойно ворочался на постели, несколько раз вставал, пил воду, курил и все же заснуть не мог.
«Старость, видно, одолевает, — подумал он, вставая и одеваясь, — пойду пройдусь, все одно не уснешь».
Безмятежно спавшей улицей прошел он на пригорок и услышал тихое журчанье ручья сквозь недавно положенный для прохода хворост. Этот звук напомнил ему, что весна и начало лета в этом году были влажные (в засушливые годы ручей начисто пересыхал), земля вдосталь напиталась влагой и урожай должен быть не плохой. Особенно хороши были картофельные поля, и Николай Платонович с удовольствием вспомнил споры на колхозном собрании, где он и поддержавшие его старики настояли все-таки на выделении под картофель двух самых лучших полей. Быстро пошла в рост и капуста, уже сейчас налившая вилки;´ величиной с детскую головку. И опять ему приятно было вспомнить, с каким трудом достали в совхозе под Тулой капустную рассаду самого высокоурожайного сорта. Этой весной многие семьи питались впроголодь, и Николай Платонович решил к будущей весне обязательно создать в колхозе запасы самого необходимого продовольствия и, как только начнутся полевые работы, открыть общественную столовую. Исподволь готовился он к этому. Две большие десятиведерные кадушки для закваски капусты уже были отремонтированы и стояли в кладовке. Еще одну под капусту и две под огурцы ремонтировал дед Тимофей.