Люди грозных лет

Гвоздов, склонив еще не обсохшую, с мокрыми волосами голову, слушал председателя, и лицо его в свете керосиновой лампы казалось совсем бурым и от загара и от тщательно скрываемого довольства.

— Да я разве против работы сообща, — заговорил он, когда Бочаров смолк, — я всегда был «за».

— Вот и хорошо, — поймал его на слове Николай Платонович, — значит, решено: работать всей бригадой вместе.

— Только тут есть одна заковыка, — словно не слыша старика, заговорил Гвоздов, — время-то сейчас больно горячее. Каждая минутка дорога, и каждый вспаханный гектар — это удар по врагу.

Ленька с восторгом смотрел на солидно и красиво говорившего Гвоздова и только сейчас заметил, что тот впервые за последнее время надел свою военную гимнастерку с четырьмя треугольниками и перекрещенными пушками на каждой петлице.

— Видишь ли, Алексей Миронович, — вмешался в разговор все время молчавший Слепнев, — конечно, время теперь горячее. Только война-то не сегодня и не завтра окончится. Это по всему видно. А для армии нужен хлеб, продукты. А хлеб и продукты даем мы, колхозники. Ты вспахиваешь по два гектара. Это замечательно! Но представь, что не ты один, а все вы, все наши четыре пахаря вспашете не пять гектаров вместе, как сейчас, а восемь, по два на каждого или хотя бы шесть, по полтора на плуг. Это же совсем не то, что ты один.

— Вот и берись за бригаду пахарей и поднимай ее на высоту, — подхватил Николай Платонович, — и так подними, чтоб хлебушек рекой с полей хлынул.

— Что же, попробовать можно, — нехотя согласился Гвоздов, — только сразу не ручаюсь. Постепенно, может, и вытянем. А уж завтра, — говоря больше Слепневу, дружелюбно продолжал он, — давайте по-старому. Допашем каждый свою делянку и с послезавтра начнем сообща.

— Вот и славно, — радовался Николай Платонович, — а там, может, мы еще пару лошадей выделим, и будет бригада как бригада.

— Ну, Алексей, — проводив председателей на улицу, дружески сказал Гвоздов, — начинаем всей бригадой вместе работать. Держись теперь, молодежь! Мы так должны развернуться, чтоб ахнули все.

— И ахнут, ахнут, — восторженно поддержал Ленька, — всем покажем, как пахать нужно.

— Я не сомневаюсь! С такими орлами, как ты, мы горы свернем. Вот другие ребята слабоваты, но мы их подтянем, ты по линии комсомольской, а я по производственной.

Ленька слушал и никак не мог придумать, как лучше осуществить свое намерение. Гвоздов в военном обмундировании, с сияющим, веселым лицом казался ему таким строгим и недоступным, что он даже боялся заговорить о самогонке. Выручил сам Гвоздов.

— Лиза! — крикнул он чем-то занимавшейся в чулане жене. — Ты бы до тетки Авдотьи сбегала. Грех в такой день на сухую ужинать.

— Нет, не надо. Есть, — выскочил из комнаты обрадованный Ленька и вернулся из сеней с двумя пол-литровками.

— Да что ты? — удивленно встретил его Гвоздов, заблестев щурящимися глазами.

— Понимаешь, это… ну в общем, — старался понятнее объяснить Ленька, — из газеты, из этой из областной, прислали, ну, понимаешь, за ту самую статью.

— А-а-а! Из газеты, значит, — понимающе протянул Гвоздов, — ну, из газеты, это другое дело. И что же это водки у них нет, что ли, самогонкой прислали?

— Да нет, деньгами, гонорар называется.

— Я шучу, шучу, — быстро поправил свою оплошность Гвоздов. — Я в армии тоже раз пять писал в эту самую нашу — как ее? — в «Красную звезду». И каждый раз присылали то двадцатку, то полсотни, — на всякий случай соврал он, стремясь своим авторитетом окончательно сразить Леньку.

— Это что, — клюнул на приманку Гвоздова Ленька, решив и сам не ударить лицом в грязь, — областная сразу больше трехсот.

— Ну, областная — это же большая газета, на всю область, а там только для армии, вот и платят поменьше. Пишут-то в нее военные, а куда им деньги? Обувают, одевают, кормят — и все бесплатно. А деньжонки так, на баловство только.

Хозяйственная жена Гвоздова расстелила скатерть на столе, поставила перед мужем и Ленькой по целой миске щей с курятиной и сама присела в стороне.

— Ну, давай, Алексей, за наши дела, — глядя на Леньку масляными, сверкающими глазами, скороговоркой проговорил, Гвоздов и, громко стукнув своим стаканом о Ленькин стакан, одним махом выпил.

— Ух, хороша! — спеша скорее отломить кусок хлеба, отдувался он. — А ты что же? Давай, давай тяни до дна, — властно прикрикнул Гвоздов, заметив, что Ленька, морщась, отпил несколько глотков и отставил едва начатый стакан, — так не годится!

Ленька собрал все силы, затаил дыхание и, чувствуя, как внутри все воспламеняется, с трудом допил стакан.

— Вот это да! Это по-товарищески! Теперь главное — ешь больше.

Самогон сразу ударил Леньке в голову, и перед глазами у него все стало мягким, округлым, подернутым зыбким туманом. Он ел щи и не ощущал их вкуса, смотрел на Гвоздова и видел только его маленькие светящиеся глаза, старался говорить больше, но слова застревали где-то, словно вместе со щами проваливались назад. Гвоздов еще потянулся за бутылкой. Ленька, сообразив, что он совсем уже запьянел, решительно запротестовал:

— Ты пей, пей, пожалуйста, а мне больше нельзя.

— Ну ладно, ладно, — охотно согласился Гвоздов, — только полстакана.

Новые полстакана самогонки окончательно сразили Леньку. Он отложил ложку в сторону и, несмотря на уговоры и Гвоздова и Лизы, ничего не ел. С каждой секундой он чувствовал, что ему хочется все больше и больше говорить и говорить красиво, как лектор из Москвы, как Андрей, как Слепнев. Только Гвоздов все время говорил сам, и Леньке с трудом удавалось вставлять коротенькие реплики.

— Ты настоящий мой друг, Алексей, — говорил Гвоздов, — недаром мы с тобой тезки. А я настоящую дружбу ценю! Мы с тобой развернемся, да еще как развернемся. Я тебя знаменитым человеком сделаю! Я сделаю тебя бригадиром этой бригады пахарей.

— Ты бригадир, ты наш руководитель, — возражал Ленька.

— Нет! Ты будешь бригадиром. А я временно! Налажу дела, выведу вас на торную дорогу — и шагайте, хлопцы, шагайте! А для меня дело всегда найдется.

— Известно, найдется, — подтвердил Ленька, — тебе, да не найдется.

— А ты будешь вместо меня бригадиром. Я тебе весь свой секрет открою, ничего не утаю. Для друга на все готов. Ты владей секретом, а мне теперь ни к чему.

Сергей Слепнев особенно любил первые вечерние минуты, когда скрывалось палящее солнце и на землю спускался нежный, зыбкий полумрак, все более и более густеющий, из светло-синего переходящий в темно-голубой и, наконец, когда в чистом небе загорались звезды, окутывающий все призрачной, неуловимой дымкой. В эти минуты особенно просторно и легко думалось; ничто не тревожило ровного течения мысли, ничто не отвлекало внимания, не вызывало раздражения.

Сергей, не чувствуя даже своей инвалидности, неторопливо шел светлой на фоне травы дорожкой и едва слышно насвистывал вальс «Над волнами». Эти волнующие звуки тревожили далеко спрятанные чувства. Умом, сознанием Слепнев давно пришел к твердому убеждению, что молодость его отгорела, что прежде все такое близкое, доступное, теперь стало невозможным и недосягаемым, что и увечье и здоровье навсегда отрезали путь к тому счастью, о котором он мечтал. Однако в моменты душевного смягчения и мечтательной расслабленности уцелевшая молодость властно требовала другой жизни, наполненной не только работой, служебными делами, а и личным, душевным, тем самым, что вливает в человека новые, невидимые и так хорошо ощутимые силы.

Как раз этот момент и переживал сейчас Сергей. Все множество дел сельсоветских, партийных, колхозных, все заботы и тревоги, постоянно окружавшие его, отдалились, и он, шагая все мягче, все медленнее, жадно вслушивался в девичьи голоса где-то около правления колхоза. Он безошибочно, каким-то особым чутьем, отчетливо различал среди многих голосов ее тихий, такой волнующий голос. И, слыша этот голос, он также отчетливо видел и ее застенчиво улыбающееся лицо с едва заметными ямочками на щеках и таким же округлым, словно выточенным, подбородком.