Люди грозных лет

С вечера упавшая роса до голенищ замочила сапоги и в низинах хлюпала под ногами. Своими дальнозоркими глазами Николай Платонович хорошо видел и ровные, сверху вниз протянутые огуречные грядки, и покатую с двумя ложбинами лужайку за ручьем, и светлый, словно подернутый голубой дымкой, просторный участок капусты. Он шел и думал, что густую высокую траву почти пора косить, а то она перестоится, зачерствеет и потеряет кормовые качества; что хоть и хороша капуста, а если еще недельки две не будет дождей, то придется ее поливать, а для этого опять нужно выделять пару лошадей и трех-четырех женщин; что огурцы уж давно цветут, дали первую завязь; что свекла заросла травой, и если не послать людей на прополку, то ее еще не окрепшие листья потонут в сурепке.

Переходя через ручей, он спугнул, видимо, еще сидевшую на яйцах дикую утку. Она отчаянно зашлепала крыльями по воде и скрылась в кустарнике. Едва смолкло кряканье и мокрые шлепки крыльев, как Николай Платонович отчетливо услышал фырканье лошадей. Осененный внезапной догадкой, он остановился и, не дыша, прислушался. Секундной остановки было достаточно, чтоб безошибочно определить, что рядом, всего в четверти версты от деревни и шагах в ста от него в ложбине самого укосистого луга, паслись кони.

«Ну, не уйдешь теперь, сволочуга!» — мысленно выругался Николай Платонович и, пригибаясь, как охотник за дичью, подкрался к ложбине. Перевалив бугорок, он увидел четырех стреноженных лошадей, смачно жующих сочную траву.

«Копчик, Грозный, Маркиза, Чайка, — одну за другой узнавал он своих колхозных лошадей. — Кто же привел их?» Бочаров беспокойно осматривался по сторонам и, наконец, под кустом полыни увидел двух человек, спавших на траве.

— Гвоздов и Ленька, — подойдя ближе, ахнул от удивления Николай Платонович.

Первой мыслью было хлестнуть чем-нибудь побольнее сначала Гвоздова, потом Леньку, но под руками ничего не было, и он что было сил крикнул:

— Встать, разбойники несчастные!

Первым вскочил Ленька, испуганно протирая глаза и ничего еще не понимая со сна. За ним поднял голову, а затем, опираясь рукой о землю, привстал и Гвоздов.

— Это что же вы делаете, а? — кричал Николай Платонович, надвигаясь на Гвоздова и Леньку. — Что же вы добро-то колхозное губите?

— Не шуми, не шуми, — хрипло заговорил Гвоздов, вставая и поправляя измятую гимнастерку, — раскричался сам не знает из-за чего.

— Я раскричался? — придя в неудержимую ярость от слов Гвоздова, кричал старик. — Да я весь колхоз на вас напущу! Я вас под суд закатаю!

— Ну, полегче! Тоже мне под суд, — зевая, бормотал Гвоздов, — уж больно грозно, кто услышит, подумает, разбой…

— Хуже! Хуже разбоя! Разбойники чужое грабят, а вы свое, кровное. Значит, все это твоя работа: и овес за гумнами, и вика возле сада, и луг у осинника.

— Ну, а если моя, то что? — еще не поняв всей серьезности происходящего, задиристо отвечал Гвоздов.

— А то, что ты хуже последнего единоличника. В карман свой тянешь. За чужой счет отличиться хочешь! А я — то, старый дуралей, и не пойму, что это все лошади кожа да кости, а у него самые что ни на есть справные. Вот на чем твои рекорды держатся! На потравах, на хищении добра колхозного.

— Да подожди ты, дядя Николай, не шуми без толку, — начиная сознавать, что дело принимает дурной оборот, примирительно заговорил Гвоздов, — ты разберись сначала… Я что, разве своих лошадей кормил? Для себя лично? Для колхоза же все, для общего дела.

— Ты мне зубы не заговаривай! Не болят, — стихая, но все еще вздрагивая от гнева, перебил его Николай Платонович, — для колхоза, для дела… Не для общего дела, а для себя лично, чтоб выхвалиться, перед другими покрасоваться. Вот, мол, я первый пахарь на всю область! А людям-то и невдомек, что это первое место твое стоило колхозу центнеров пять овса да сена копен пять.

— Ну, уж там пять, десять. Несколько раз покормил и только, не обеднеет колхоз от этого, — стараясь смягчить старика, отговаривался Гвоздов. — Да если подсчитать, сколько вспахано, то разве это столько стоит?

— Подсчитаем, подсчитаем, — грозил Николай Платонович, — и все из твоих трудодней вычтем, все до зернышка, до травинки. А ты как сюда забрался, паскудник? — набросился он на Леньку. — И из твоих трудодней вычтем! А дома я тебе такое пропишу, что ты и света белого не взвидишь!

— Ты его не тронь, — вступился Гвоздов, — я во всем виноват. Он первый раз со мною.

— А ты не лезь в семейные дела! — крикнул Николай Платонович. — Пока я еще в своем доме голова. И разговор настоящий с вами буду вести не я, а собрание колхозное. А сейчас забирай лошадей, и чтоб духу вашего тут не было.

Он резко повернулся и, прислушиваясь, как Гвоздов и Ленька расстреноживают лошадей, пошел домой. Николай Платонович чувствовал, что уснуть все равно не сможет, и решил, не заходя домой, отправиться прямо в правление колхоза, просмотреть бумаги и потом, позавтракав, уйти на поля. Осуществить свои планы ему не удалось. Подходя к дому правления колхоза, увидел он привязанную у столба подседланную лошадь и сидевшего на завалинке в своем неизменном военном плаще и военной фуражке так нелюбимого им уполномоченного райзо Чивилихина.

— Рановато встаешь, председатель, рановато, — оголяя в улыбке кривые, обломанные зубы, встретил его Чивилихин, — еще зорька не разгорелась, а ты уж на ногах.

— Да и ты что-то прикатил спозаранку, — подавая руку, в тон его надтреснутому голосу ответил Бочаров.

— Дела, Платоныч, дела и заботы. Один на девятнадцать колхозов. Вот и мотаюсь днем и ночью.

Чивилихин явно был в веселом настроении и не приставал, как обычно, с множеством надоедливых вопросов. Он угостил Бочарова папиросой, поговорил о погоде, о войне, досадуя на наши неудачи на фронте и обвиняя всех — и высшее командование, и офицеров, и рядовых — в неумении воевать, в трусости и боязни врага. Говори так кто-либо другой, Николай Платонович, может, и смолчал бы, но слушать разглагольствования Чивилихина ему было и противно и обидно. Что мог понимать в военных делах этот хлипкий, всего сорокалетний, а на вид совсем старый мужичишка, который за двадцать лет, сколько его знал Николай Платонович, переменил в районном городе должностей сто, переходя с элеватора МТС, из МТС в райфо, а оттуда в «Союзплодоовощь», затем в чайную заведующим и, наконец, после многих очередных перемен в районный земельный отдел, — что мог знать он о войне, сам непригодный по хлипкости здоровья к военной службе и, по мнению Николая Платоновича, пустой и никчемный человек.

— Не нам с тобой судить про войну, — стараясь быть вежливым, отрезал Николай Платонович, — там самые лучшие люди жизнью своей рискуют, а над нами с тобой и не каплет.

— Не скажи! Война не только на фронте, а и в тылу, — внушительно высказал Чивилихин явно чужие мысли, — фронт без тыла ничто. А мы с тобой — это тыл!

«Уж ты-то тыл! Побудешь вот полгодика в райзо, и опять выгонят», — подумал Николай Платонович, а вслух спросил:

— Ты, видать, по спешному делу?

— По спешному, Платоныч, весьма спешному. Такое дело — ни одной минуты промедления! Отчет, понимаешь, затребовали из области, самый точный и самый подробный. Вот тебе формочка, — порылся он в военной кожаной сумке и подал объемистую ведомость листах на двенадцати, — бросай все, садись, и завтра чтоб за подписью и печатью не позднее двенадцати было у меня на столе.

Николай Платонович долго листал ведомость, читая и перечитывая наименования бесконечных граф, а Чивилихин тем временем продолжал внушительно наставлять его:

— Самое главное обрати внимание вот на эти четыре странички. Тут нужно указать все до килограммчика. Сколько будет собрано пшеницы, ржи, овса, гречи, проса, картофеля, капусты, огурцов, помидоров, свеклы, моркови, сколько заскирдуешь соломы — ржаной, овсяной, просяной, гречневой…

— Подожди, подожди, — перебил его стремительную речь Николай Платонович, — а как же это я укажу точно до килограмма, когда весь урожай в поле и неизвестно что еще будет?