Маяковский начинается

А впрочем, к чему предъявлять обвиненья, — нужны организму и нервы, и слизь. Страна была — светом, они были — тенью, а свету без тени не обойтись. Пускай существуют, меня не тревожа, и если о них я теперь и пишу, — крепка моя сила, груба моя кожа, — я землю для будущего пашу. Чтоб новая радостная эпоха — отборным зерном человечьим густа — была от бурьяна и чертополоха обезопашена и чиста. Чтоб не было в ней ни условий, ни места для липких лакеев, ханжей и лжецов, для льстивого слова, трусливого жеста; чтоб люди людей — узнавали в лицо. Чтобы Маяковского облик веселый сквозь гущу веков продирался всегда… Им будет — я знаю! — Земли новоселы, какая-то названа вами звезда.

1936–1939.

ЗНАМЕНОСЕЦ РЕВОЛЮЦИИ[1]

Чем дальше вглубь уходят года, — острей очертания лет, — тем резче видишь, какой он тогда был и остался поэт! Не только роста и голоса сила, не то, что тот или та влюблена, — его на вершине своей выносила людского огромного моря волна. Он понимал ее меры могучесть; он каплей в море был, — но какой!— стране поручив свою звонкую участь, свой вечно взволнованный непокой. Стихи до него посвящались любви, учили любовные сцены вести. А он, кто землю б в объятья обвил, учил нас высокой ненависти! Ненависти ко всему, что на месте стало, что в мясо когтями вросло, что новых страниц бытия не листало, держась за прочитанное число. Ненависти ко всему, что реваншем грозило революционной борьбе, что в лад подпевало и нашим и вашим, а в общем итоге тянуло к себе. Зато и плевал он на все прописное, на все, чем питалось упрямство тупиц. Его бы нетрудно поссорить с весною, за вид ее общепримерный вступись! Скривил бы губу он: «Цветочки да птички? В ежи готовитесь? Иль в хомяки? Весенние тех привлекают привычки, чьи не промокают в воде башмаки!» Ему революции были по нраву. Живи — он бы не пропустил ни одной; он каждой бы стал знаменосцем по праву, народным восстаниям вечно родной. Он был бы с рабами восставшими Рима; дубину взвивая, глазами блестя, он шел бы упорно и непокоримо на рыцарей в толпах восставших крестьян. С парижскими сблизился б санкюлотами, за спины б не скрылся, в толпе не исчез, — пред Тьера огнем озмеенными ротами, он был погребен бы на Пер-Лашез. И снова под знойною Гвадалахарою, в атаке пехоты на Террикон, восстанию верность и ненависть ярую на белых, возникнув, обрушил бы он. Он был бы отборных слов полководцем в Великой Отечественной войне; он нашим везде помогал бы бороться, фашистам ущерб наносил бы вдвойне. Чтоб вновь, вдохновляя к победе влеченьем, звучало зовущее слово: «Вперед!» Чтоб вырос в своем величавом значенье советского времени патриот. Но что говорить о том, что бы было, — он зова не слышал тревожной трубы; военное время еще не трубило, а шло исступленье безмолвной борьбы. «Идиотизм деревенской жизни…» великая мысль этих яростных слов! Вот в этом кулацком идиотизме немало запуталось буйных голов. У них песнопевцем считался провитязь, мужицкого образа изобразист, стихи обернувший в березовый ситец, в березах укрывший разбойничий свист. Против Маяковского выставлен в драке, кудрями потряхивал, глазом блистал, в отчаянной выхвалке забияки корову подтягивал на пьедестал. «Бессмертна мужицкая жисть, и, покуда заветам отцов она будет верна, достанет и браги у сельского люда, и хлеба, и сена, икон и зерна…» И, вкусам кулаческим втайне радея, под видом естественности и простоты, готовила старой закваски Вандея обрезы, обломы, кнуты и кресты. Они, в Маяковском почуя преграду, взрывали петарды, пускали шутих: «Да он моссельпромщик! Да ну его к ляду! Он классики строгой коверкает стих!..» Так банда юродствующих орала, хлыстовски кликушествуя о былом, но, как их досада ни разбирала, они, а не он, обрекались на слом! вернуться

1

Ниже следуют две дополнительные главы, написанные Н. Асеевым в начале 1950 года.