Маяковский начинается

А он доверял коммунизму свято. Коммуна к нему обращалась на «ты»! Не фраза, не вызубренная цитата, — живые ее наблюдал ончерты. С ней близкою встречею озабочен, не в блеске парадов и мраморных зал, он памятник строил курским рабочим, он голос рабочих Кузнецка слыхал. По всем безраздельным советским просторам, и в жгучих песках, и в полярных снегах, он шагом гиганта, упрямым и спорым, хотел в скороходах пройти сапогах. Он ездить любил, и летать, и плавать; он вихрился в поезде, мчался в авто!.. Ни в чью тихоходную, мелкую заводь его заманить не сумел бы никто. Огромны мечты, беспредельна фантазия! На стройке заводов, дворцов, автострад, по вышкам строительства яростно лазая, он стих на подмогу расплавить был рад, чтоб строчки сверкали, по-новому ярки, чтоб слышал их даже, кто на ухо туг, чтоб пламя стихов электрической сварки любую деталь освещало вокруг! Он рад был новой рабочей квартире, леченью крестьян в Ливадийском дворце, всему, что в советском прибавилось мире, что рвалось вперед в человеке-творце. Он знал, в чем сила народа-героя, он чувствовал, кто встает, величав, в партийном содружье советского строя, в заветах Владимира Ильича. И эти заветы в последней поэме без всякой напыщенности и лжи — под марш пятилеток: «Вперед, время!» — простым языком он сумел изложить. И эти заветы реальностью стали, когда их из планов, наметок и схем года пятилеток конвейером гнали и сделали ныне наглядными всем!

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

Ко всему прилагая советскую мерку, он, как сказочный, созданный им же Иван,[2] по-хозяйски обмерить и взвесить Америку перемахивает океан. Океан ему нравится: правильный дядя, от кудрей белопенных до донных пят; и ложится строкой в боевые тетради: «…Моей революции старший брат». Океан — он в трудах непрестанно, бессменно… Он плюет на блистанье зеркальных кают, и его никоторые бизнесмены Атлантическим пактом не закуют. С океаном не раз им беседовать запросто. Океанского голоса рокот и гром, рев его несмиримости, вечности, храбрости повторен Маяковского вечным пером. Океанский простор пароходами вспахан; волны — с дом: слез с одной — на соседнюю лезь. Но от приторно-постной шестерки монахинь — подступает морская болезнь. Верхогляду они только шуткой покажутся, католическо-римской смиренной икрой, но в чертах лицемерия, тупости, ханжества проступал уже американский покрой. Но еще не видать воротил с Уолл-стрита: пароход невелик, пассажир — середняк. И еще за туманом Америка скрыта. Маяковский с ней встретится только на днях. Путь к концу… И уже, начиная с Гаваны, потянуло удушливо сладким гнильем: то ли дух переспелый ананасно-бананный, то ли смрад от господ, принимающих ванны, прикрывающих плоть раздушенным бельем. Здесь, какие бы дива его ни дивили и какой бы природа цветной ни была,— из-за пальм и бананов увидел он Вилли, у которого белым разбита скула. Черной с белою костью приметил он схватку. Как бы мог он за негра ударить в ответ! Как лицо это наглое мог бы он — всмятку! Но нельзя: дипломатия, нейтралитет! От Гаваны отчалили, двинулись к Мексике… «Раб», «лакей», «проститутка» — гнилые слова, уж давно потерявшие смысл в нашей лексике, здесь опять предъявляют свои права… Трап опущен, он сходит с борта парохода. Все чужое, такое, к чему не привык: непохожи дома, незнакома природа, непонятны поступки, несроден язык. Мексиканские широкополые шляпы, плавность жестов, точеность испанистых лиц… Но повсюду Америки тянутся лапы, пальцы цепких концернов в природу впились. Дни ацтеков, земля их забытых владений, первобытной общины уплывших веков… Поезд мчится меж кактусовых привидений, южных звезд и, как звезды, больших светляков… вернуться

2

В поэме 150 000 000. (Примеч. авт.)