Ракетный гром

Добрыйдень, воспользовавшись тем, что Цыганок умолк, заметил:

— Пасуешь, трудностей боишься?

— Побаиваюсь, окончу училище, потом вдруг не справлюсь со взводом... И погонят меня взашей из армии. Не сразу, конечно, погонят, это я знаю. Сначала будут воспитывать, четыре года в училище воспитывали, а сейчас начнут воспитывать сызнова, как младенца за ручку поведут: «Ну, топай ножкой, раз! Ай да молодец! Теперь второй: прыг-скок». И на руки меня — цап: дорогой наш лейтенантик — в щеки поцелуют, порадуются. Как же, два шага сделал при поддержке других. Но самостоятельно споткнулся. Будут воспитывать дальше. Ротный вызовет для объяснений. Потом секретарь партийный скажет: «Зайдите ко мне, товарищ Цыганок». Зайду. Вместо того чтобы, например, сказать вот так: «Зря вас учили четыре года», — секретарь, он терпеливый товарищ, произнесет: «Что же это делается, товарищ Цыганок? Умный вы человек, а безобразничаете». Понимаете, умный! Но безобразничаю! Лестница воспитания длинна, и по ней мне ходить да ходить, еще впереди командир дивизии, командир части, партийное бюро, общее собрание коммунистов, а там и суд офицерской чести. Годок повоспитывают... так уж принято, чтобы сразу не обижать человека... Сразу обижать нельзя, а вдруг нервы не выдержат, жалобу напишет или письмо в редакцию. А газет у нас много, возьмет да во все сразу и пошлет. А там, в редакциях, говорят, к жалобам особое отношение, какой бы эта жалоба ни была, берется она на строгий учет, нюхают ее и так и эдак, обсуждают на редакционных заседаниях и собраниях, словно бы очередной пятилетиий план развития народного хозяйства СССР. Жалобы — штука серьезная, поэтому так долго некоторых воспитывают...

— Выговорился? — спросил Добрыйдень, который уже начал понимать, что Цыганок действительно куда-то целится, но никак не может открыть свою «мишень».

— Чуток еще, товарищ сержант, потом уж о служебной характеристике...

— Нет, нет, — запротестовал Добрыйдень, — говори прямо: для чего тебе потребовалась служебная характеристика?

— Для порядка...

— Не пойму.

— А вы мне ее дайте — и сразу поймете, — перешел Цыганок на «вы», чтобы подчеркнуть официальность разговора.

— Хорошо, дадим...

— Писать не надо, я не бюрократ, поверю словам. Скажите, что он значит, этот ефрейтор Цыганок, в службе, учебе, ну и как вообще человек?

— Человек? Человек ты с перцем, — засмеялся Добрыйдень. — Но перец твой не горький, однако чувствительный... Эх, Костя, откровенно говоря, зря мы тебя не избрали секретарем комсомольской организации. Хороший был бы секретарь, умеешь ты за живое схватить человека. Честно говорю, умеешь.

— О, поэтому и дали отвод. — загоготал Цыганок. — Прав был старший лейтенант Малко, когда на том собрании сказал обо мне: «Цыганок? Товарищи, я считаю не серьезно выдвигать его кандидатуру на секретаря, заместителем еще можно. Нам нужен не баешник-весельчак, а комсомольский деятель, воспитатель молодежи». — Цыганок вдруг как-то потускнел, подошел к окну и, не оборачиваясь, сказал: — Человек з перцем. В первый раз слышу... Ну, а как ефрейтор, что он значит в ракетных войсках? — Голос его чуть дрожал. И эта дрожь испугала сержанта. Добрыйдень подбежал к Цыганку и, волнуясь, спросил:

— Что с тобой, Костя? Может, кто обидел?

- Вася, а ведь я действительно решил поступить в военное училище.

— Это хорошо. Костя! У меня тоже такая думка.

— Хорошо! Теперь скажи: кто меня вызвал на соревнование? Кто?

— Рядовой Гросулов.

— Он же салажонок. Разве это серьезно? Мне подай такого соперника, с которым можно было бы потягаться и что-то приобрести. Хорошенькое соревнование: я ему знания, опыт, а он мне дырку от бублика. Ничего себе деятели, ничего себе воспитатели молодежи, организовали соревнование.

— Костя, ты не прав. — Добрыйдень, подумав, начал горячо доказывать, что обязанность отличников учебы помогать отстающим и что социалистическое соревнование — это не конкуренция, в которой одни наживаются, другие гибнут. Он говорил долго и под конец, увидев, что Цыганок немного повеселел, сказал: — Ты мастер своего дела, разве твои знания убавятся, если ты другому будешь помогать? Мастер потому и называется мастером, что он имеет учеников и работает лучше их. И прошу тебя, никогда не называй рядового Гросулова салажонком. Это просто не по-товарищески. Понимаешь меня?

Подвижные глаза Цыганка то блекли, то вспыхивали. В душе его происходила борьба: Цыганок опасался, что, помогая первогодку, он может отстать в учебе, и это в то время, когда он твердо решил поступить в училище, а для этого ему нужно находить в твердо спресованных солдатских сутках свободные «окошечки» для подготовки. Но это был Цыганок, тот самый Цыганок, которого боязнь трудностей посещала очень редко и то лишь на мгновение — придет и тут же улетучится бесследно.

— Я этого генеральского сынка обую в тапочки «ни шагу назад». Есть такие шлепанцы, Вася, в которых можно идти только вперед, назад — они соскакивают. Пашка Волошин хорошо знает, что это такое. Пришел он в армию, как известно, сектантом. Его начали просвещать классиками марксизма-ленинизма. Районный лектор Кукушкин говорил ему: «Религия — опиум народа». А Пашка молчал, потому что этот «опиум» ему так же понятен, как старой монахине устройство ракетной установки.

Наш тогдашний секретарь комсомольской организации сержант Околицын — не знаю, чем я ему понравился, — прикрепил меня к Волошину, сказал: «Костя, артиллерия без математики ни шагу вперед, а у тебя девять классов образования, подсобляй товарищу Волошину».

И началась работа. Ты, говорит, сатана, — Пашка-то на меня. А я в ответ: «Нет. Пашенька, нет бога там. Летал Гагарин за облака, посмотрел космос — одно пространство, а бога не обнаружил».

Невзлюбил меня Волошин до невозможности. Я и виду не подаю, называю его «брат Пашенька». В госпиталь вместе попали — я обгорелый, колхозных коров спасал от пожара, Волошин обмороженный, заблудился в пургу. Врачам велел, чтобы меня положили рядышком с обмороженным солдатом. Утром проснулся Пашка и крестится: «Сгинь, сгинь, сатана». Что ж ты, говорю, на своего товарища так лаешься, аль не признал? Это я, Костя Цыганок...

Потом подружились, да так, что Павел стал читать мне письма от своих «братьев во Христе» и ругать их вслух... Прозрел. Теперь классный механик-водитель. Но ведь этот музыкант, Виктор Гросулов-то, с ним, наверное, труднее будет. Музыканты — они как алкоголики, говоришь: нельзя сейчас играть, повремени немного, займись другим, а он: «Баян мне важнее, чем ваша ракета». Умник нашелся.

Я нe против музыки, но разве врага концертом уймешь, остановишь? Агрессор — он такой: одной рукой подписывает договор на культурное сотрудничество, другой швыряет бомбы на вьетнамскую землю. Вот оно как в жизни происходит, — тихо заключил Цыганок и потянулся за уставом, полистал, спросил, не поднимая головы: — Не пойму, чего он ко мне липнет? Как будто во втором взводе не с кем поговорить. Перевели бы его в наш взвод...

— Ничего, Костя, мы с тобой отвечаем за всех, — отозвался сержант. — Пусть липнет. Это хорошо, когда идут к комсомольскому руководителю. Радуйся, когда уважают, потом он скажет тебе спасибо, как Волошин говорит.

— То же Волошин, а этот сын генерала, а у меня подход ко всем один: поворот через левое плечо и — не нарушай, направо тоже по команде.

«Подполковник, очень похожий лицом на Соловейко, не поднимаясь из-за стола, подал мне руку:

— Командир части Громов.

— Виктор Гросулов. — ответил я.

— Садитесь, — подполковник показал взглядом на стул.

— Спасибо, постою. — Слышал я от отца, что в армии младший по званию, особенно солдат, в присутствии командира обязан стоять, как часовой у знамени, «и чтобы ни одно колено не сгибалось». Шутил папа или нет, но я запомнил это.

— Я просмотрел ваши документы, — сказал Громов. — Скажите, пожалуйста, генерал Гросулов, Петр Михайлович, вам отец?

— Нет. — Я тогда твердо решил никогда об этом не говорить в армии. Зачем? Отец сам по себе, я сам по себе. Мама как-то рассказывала, что будто бы отец настолько строг, что в войсках даже анекдоты ходят по этому поводу. Правда, мама оговаривалась: «Его просто не знают, душа у него добрая». Может быть, и добрая, откуда мне знать: с восьми лет; с той поры, как пошел учиться, я жил все время у бабушки Маши на Чистых Прудах. Отец приезжал и уезжал, иногда на лето забирал меня то в Белую Церковь, то на север, то в Новосибирск.

Мама несколько раз пыталась навсегда увезти меня. Бабушка Маша, с которой считались в семье, прижимала меня к своей теплой груди, говорила: «Не отдам, загубите дите. Сами живете как перелетные птицы, у вас ни кола ни двора. Не отдам».

Мама уступала бабушке. Отец при этом молчал. Только один раз вмешался: «Любаша, потерпи немного, два-три годика». Мама спросила: «Потом что?» — «Может и наш разводящий придет. Видит бог, дипломаты стараются». — «А ты веришь им?» — спросила мама. Отец сощурил глаза: «Своим верю, буржуазным сорокам не верю. Стрекочут о мире, а в карманах у них бомбы». — «А у тебя что в кармане?» — загорячилась мама. Папа вдруг запел:

И, каким-то жалостным взглядом посмотрев на меня, сказал:

— Меня труба зовет, сынок. Извини, скоро встретимся.

Это было перед его последним отъездом. Мне показалось, что он торопится уехать из Москвы. Бабушка Маша, глядя ему вслед, качала головой: «Нет, его разводящий не скоро придет. Побежал в свое войско, будто без него там все заржавеет. И погоны с него нельзя снять, умрет он без них... Он и в детстве драчуном рос. Жил по соседству мальчишка. Бароном его кликали. Так Петя каждый день лупил того паренька, пока тот не выколол у себя на груди: «Я есть Чапай». Потом стали дружить. А Барон теперь во флоте служит, целым флотом управляет».

Громов смотрел на старшего лейтенанта, застывшего в неподвижности, как изваяние, в двух метрах от стола.

— Михаил Савельевич, слышали?

— Точно, товарищ подполковник, сын, — подтвердил Михаил Савельевич так, словно открыл ту мысль, которую мы искали на чердаке, пожирая множество книг.

— Ладно, ладно, — примирительно произнес Громов и спросил:

— Увлекаетесь игрой на баяне? Это хорошо. Успели побывать в нашем солдатском кафе?

— Видел.

— Понравилось?

Еще бы! Никогда не думал, что такое имеется в армии, прямо как в Москве, в молодежном кафе «Юность», — книги, чай, музыкальные инструменты, телевизор, танцы. Вечера проходят весело. Я уже написал бабушке Маше, чтобы прислала мой баян. Секретарь комсомольской организации сержант Добрыйдень сказал мне: «Пусть высылает, это разрешается». А его заместитель ефрейтор Цыганок при этом добавил: «Не разрешается только компот варить». Я его не понял. Цыганок скривил рот в улыбке, показал на мою кровать: «Вот это и есть компот, когда человек не может заправлять койку».

И тут же показал, какой должна быть солдатская койка после того, как «ракетчик покинет ее, чтобы размяться в учебных классах и парке».

На плацу, после строевой подготовки. Цыганок подкатился ко мне, полюбопытствовал: «Как разминка?» И, видя, что я не просто дышу, а глотаю воздух, «успокоил»: «Это только начало, потом будет легче».

— Когда это потом? — спросил я вполне серьезно.

— Тотчас же, как только уволишься в запас, — сказал Цыганок. — Через годик откроется второе дыхание. А сейчас дыши через нос, — засмеялся так, что мне самому стало смешно.

— Вашим командиром будет старший лейтенант Малко, — сказал подполковник Громов, показывая на Михаила Савельевича, и снова спросил: — Значит, генерал Гросулов к вам никакого отношения не имеет?

— Нет, — еле прошептал я.

— Он у нас командует ракетными войсками и артиллерией. Строгий генерал, но справедливый. — Громов некоторое время ожидал, признаюсь я или нет. Положив какую-то папку на стол, командир части обратился к Малко: — Образование десять классов, думаю, что со временем вполне освоит специальность оператора-вычислителя.

— Постараюсь, товарищ подполковник, и учту все. — отвечал старший лейтенант Малко. — Я оправдаю ваше доверие...

Громов слегка махнул рукой. Его лицо чуть скривилось, то ли от зубной боли, то ли от слов старшего лейтенанта. «Неужели от слов», — подумалось мне, и я чуть-чуть не выпалил: «Я сам по себе, генерал сам по себе». Когда я перед уходом в армию прощался с Ваней Оглоблиным, он сказал: «Тебе, Виктор, служить будет легко, отец генерал». До этого то же самое говорил мне Андрей Соловейко. Может, и здесь так думают?

Словно угадав мои мысли, старший лейтенант, когда мы вышли из кабинета подполковника, сказал мне:

— Виктор Петрович, а вы зря не признались командиру. В части все знают, что вы сын нашего командующего генерала Гросулова. Таким отцом надо гордиться. Отдельные разгильдяи жалуются на его строгость. Но мне он нравится, очень грамотный генерал. Современный генерал!.. Пусть он не беспокоится за ваши успехи в службе, в моем подразделении вы быстро окрепнете. И Любови Ивановне не придется краснеть за сына.

Вот как! И маму мою знает. Что ж я дурачусь... Мальчишество!

Все это было пять месяцев назад. Пять...

Вспоминаются мамины письма. Она часто пишет, в каждом из них просьба не забывать о баяне. Не забуду, мама. Сам старший лейтенант Малко напоминает мне об этом. Вдруг подойдет и скажет: «Пойди-ка потренируйся, иначе пальцы одеревенеют».

Сегодня я дневалил по казарме. Мыл полы. Дежурный ефрейтор Цыганок неслышно подошел ко мне, крикнул:

— Отставить! Сколько ты служишь в армии, то есть в Советских Вооруженных Силах?

Я разогнулся, посмотрел на тяжелую швабру, кусок дерюги, на мокрый пол со следами от собственных сапог, ответил:

— Шестой месяц, товарищ ефрейтор.

— Пальцы не одеревенели?

Руки у меня были мокрые, красные.

— Может быть,. потренируешься. — Цыганок развел руками, подражая игре на баяне. — Инструмент в ленинской комнате. Пойди, Витяга, а я за тебя пол помою.

Еще бы мгновение, и я бы поварил Косте, но в его глазах блеснули зеленые огоньки. Таким я никогда не видел Цыганка.

— Что случилось? — спросил я.

— На соревнование меня вызвал?

— Вызвал.

— А какой частью тела мойщик полов должен двигаться вперед? Видишь следы? — Цыганок засучил рукава, расслабил ремень, взял тряпку. — Смотри, как играют солдаты на этом инструменте, — потряс он шваброй.

Цыганок мыл пол так ловко и так привычно, что я невольно залюбовался его проворностью и умением. Почему-то вдруг вспомнились наши споры на чердаке и поиски мысли, которая способна остановить агрессора. О, если бы была такая мысль, разве Цыганок мыл бы полы, ведь он по натуре артист, ему бы на сцене выступать. Наверное, нет такой мысли, и поэтому даже артисты скребут и моют казарменные полы!

— Ты чего задумался, Витяга? — вывел меня Цыганок из раздумья.

Я рассказал Косте о кружке молодых философов. Цыганок, отжав тряпку, отодвинул ведро, усмехнулся:

— Смешные вы, музыканты. Разве агрессора мыслью остановишь... Учись лучше мыть полы да пульт управления знай назубок. Вот это может остановить агрессора. Другого пока ничего не придумаешь... Знаешь комнатные тапочки «ни шагу назад»?

— Нет.

— Те, в которых задников нет, попятишься, они соскакивают с ног. Так вот, Витяга, коль ты меня вызвал на соревнование, имей в виду: ты обут в эти тапочки... Отступать нельзя. Понял? А сейчас убери ведро, наведи порядок в умывальной комнате, потом можешь попиликать на баяне.

Я играл «Хотят ли русские войны» и через открытую дверь видел, как Цыганок, заложив руки за спину, вышагивал по казарме, задумчиво и важно, будто полководец в ночь перед боем.

Вдруг он вошел в ленинскую комнату, крикнул:

— Хватит!

И, сев напротив, тихо сказал:

— У меня на войне погибли мать и отец. Я даже не знаю своей настоящей фамилии, в приюте назвали Цыганком, оттого, наверное, что был похож на цыганенка... Привык, говорю, к своей фамилии! — выкрикнул Костя и побежал на телефонный звонок.

—Дежурный ефрейтор Цыганок вас слушает, — услышал я его твердый голос и подумал: «Зачем он мне сказал о своих родителях?» — Пусть приезжает хоть сегодня, у нас полный порядок, — отвечал Цыганок кому-то.

Я подошел к Косте. Он сказал:

— Завтра приезжает твой отец. — И почему-то посмотрел на меня с упреком. — Старший лейтенант Малко звонил. Пальчики не огрубели? — Цыганок резко повернулся и громко хлопнул дверью умывальной комнаты.

Отчего он так хлопнул дверью? Может, думает о том, что старший лейтенант поблажки устраивает мне, как сыну генерала? Костя, ты не сердись на меня, этого не может быть, я сам такого отношения не желаю.

Глаза мои закрываются, постель кажется мягкой, уютной: придет время — засыпать буду мгновенно».