Маркета Лазарова

Я не хочу отвечать на этот вопрос. Я видел умирающего ребенка, работника, завершившего свой путь, безумца, повесившегося на решетке, слепого, хватающегося за стены, судороги внутренностей, куда люди погружали руки, я видел отчаявшегося и, не желая утвердиться в торжестве смерти, оглядывался в поисках ангела жизни. Где он пребывает?

Нигде! Видел я женщин и мужчин, совершающих наскучившую и тягостную работу у изголовья умирающих. Они с трудом оторвались друг от друга и подошли к изголовью больного. Любовь их переменилась до неузнаваемости, и печаль их — не узнать. Печаль? Любовь? Да! Да! Да! Бог воткнул за шутовские колпаки по одному из ангельских перышек. Значит, ценность жизни человеческой измеряется мерою любви. Какое счастье, что Маркета и Александра любили, какое счастье, что суждено им было страдание, ибо души не могут жить без страдания. Сторона, где бредут путницы, уже трижды изменялась. Лес и всхолмленные луга остались позади. Вот вынырнул дымок сельских очагов, трубы, крыши и под конец — а все-таки нежданно — деревенские постройки. Дорога побежала вниз. Еще несколько шагов, и Александра остановилась, умоляя обогнуть деревню, которая наверняка враждебна к ним.

«Да что же? — возразила Маркета. — Значит, опять прятаться? Неужто мы скрывались недостаточно долго? Войдем, и будь что будет».

Странно, разбойница, девица вовсе не робкого десятка, колеблется, а Маркета бесстрашно идет вперед. Откуда у нее такая решимость? От покорности. Выйдя из леса, переступив пограничные пески, очутившись в краю, где царствует солнце и голос звонниц, несчастная не могла не ощутить с удвоенной силой свою вину. Она призывала кару на свою голову. Она жаждала кары, ибо кара для этой христианки была отрадна и сладостна, как ложе и омовение для истомленного путника.

Возмездие — краеугольный камень прощения, а вы, о легковерницы, склоняетесь на сторону непреложных истин и милосердия! Я не усматриваю в том крепости духа. Прежде вы молились, богохульствуя, а ныне, богохульствуя, раскаиваетесь! Мнится вам, будто в сраме и позоре падаете вы ниц пред вашим отцом, бьетесь головою о землю, а на дне сосуда, полного слез, — отвратительный скорпион! Вижу я в вашем сердце блаженство и наслаждение тех, кто находит удовольствие в уничижении, я вижу блаженство любовниц, терпящих муку из-за любовника, вижу жгучее и постыдное счастье, которое вы таите про себя. Как вы безрассудны! Бог, однако, посмеивается над вашей слабостью.

Маркета вошла в деревню первой, а Александра следовала несколько поодаль, разбойничья осторожность велела ей красться в тени. Да встретилась им крестьянка, ведущая ребенка. Женщина вскрикнула и, подхватив сыночка на руки, бросилась к дверям. Двери были заперты. И тут начала она барабанить в них кулаками и выкрикивала Козликово имя, словно сам разбойник явился в деревню.

Длилось это не больше, чем требуется, чтоб мужичонка поогляделся, нет ли поблизости здоровенного всадника. И — тысяча чертей! Увидев, что деревню словно метлой вымело, схватил он ореховую палку и бегом — на главную улицу!

«Хотел бы я на это поглядеть! Говорю, хороши же дела творятся! Барышни из леса воруют детей!»

Разумеется, засучил он рукава, да как принялся колотить, да и лупил девиц без передышки. А пока он их лупил, перед домами поприбавилось и людей, и палок, и судлиц. Славное вышло побоище. Маркета Лазарова получила то, о чем мечтала. Ах, боже, если бы все желания исполнялись с такой стремительностью! Один вцепился ей в волосы, другой дергает за ухо, третий — лупит по спине, а на задницу сыплется удар за ударом. Увы, свою натуру мы знаем лишь наполовину!

Раскаяние — не раскаяние, тьфу на все это! Барышни охотно отказались бы от вожделенной расплаты за свои грехи.

Александра завладела то ли палкою, то ли колом, и молотит им по чем придется. И вдруг подхватила косу, выпавшую из рук мужика. Любезные государи мои, дурацкие выходки влекут за собой страшные последствия. Попалась Александре коса, и разбойница рассекла ею плечо подростка, стоявшего к ней ближе всех. Снова Александра проливает кровь!

В то же самое мгновенье подруга ее лишилась чувств и рухнула к ногам пастушка, а он вскрикнул от жалости. Кровь и этот выкрик произвели то действие, что один мужик принялся обдирать кору со своей дубинки, другой — оперся на палку, которой размахивал недавно, а третий подтягивает ремень, кто-то чихает, а кто-то сморкается. Воцарились спокойствие и тишина. Того, кто получил кровавую рану, звали Чепела. Лицо его покрывает бледность, а душа приникает к устам.

Что предпримем, чем поможем нечаянному солдату?

Взяли паутину да пленки от свежих яиц, что прилипают к скорлупке, и приложили к ране. Отовсюду слышен был раздраженный ропот. А тут, рассекая толпу зевак и заядлых ротозеев, чья жалостливость уму непостижима, расталкивая стадо живодеров, всем сердцем сочувствующих вам, пробирается деревенский зубоскал, вечный сват, крючкотвор, балагур и народный вития.

«Запомните, что я вам скажу, — говорит он и прикрывает глаза, — запомните, что должны мы покупать не то, что потребно, а без чего жить нельзя. Кто перенакупит, тот переглупит». Ну ладно, ладно, вы небось ждете разумного слова? Драгоценные государи мои, деревенский мудрец не говорил ничего подобного. Умному известно, что повсюду полно холуев и вонючих хорьков. Судья — господин, король — господин, дворяне — господа. Да кому охота лезть на рожон? Само собой, никто не будет возражать, ежели где в затишье мужичишка погладит их против шерсти, но напрашиваться на суд и расправу? О нет, нет, нет!

Нескладная шутка, она вам, наверное, кажется несуразной, однако это вмешательство острослова произвело то действие, что люди снова принялись разговаривать да хохотать и спрятали свои переполненные гневом сердца.

Чепела дышал, и душа его снова воротилась на свое место в груди. Ах, нынче никому не ведомо, что отпущено ему жизни только тридцать дней и что помрет он все-таки от этой раны.

Чепела дышал, Маркета Лазарова снова поднялась на ноги, и мужички сказали себе, что поговорили всласть — и будет. Отобрали они у Александры косу и погнали обеих барышень впереди себя из деревни вон. Мужикам было весело: они то хлопали в ладони, то запевали издевательские припевки. И повсюду слышались возгласы, что-де строптивые души на господ чихать хотели, даже если те и клянутся, и каются. Ей-богу, опасаюсь я, что на этом пути крестьяне отвалили барышням еще несколько затрещин, и я сожалею об этом.

Едва барышень выставили за околицу, граф Кристиан подъехал к деревне, которая с той поры сделалась знаменитой и до сих пор называется не Рыбничная, не своим всамделишним именем, а Мерзкий Заборчик, Граф разыскивал своего сына. Если бы он подоспел часом раньше! Если бы настиг убивицу! Но он ни о чем и не подозревал. Подремывал себе в седле, а когда выпадала светлая минутка, беседовал с Рейнером. Был он хмур, но никак не злобен. Казалось ему, что щеголь-сын по-своему распорядился отцовскими золотыми. Сунув руку в кошелек, пересчитал, сколько их остается.

Королевские солдаты ночевали в городе, и Пиво не захотел посылать их с графом на поиски сына. Кристиан-младший удалился по собственной воле, а войско есть войско! Графу ничего не оставалось, как нанять троих мужиков и разъезжать с ними самому. Рейнер был пятым. Похоже было, что любовники не укрываются в лесу, а торопятся разыскать храм и священника. Граф легко сообразил, что они спешат со свадьбой, оттого и сторожил храмы, надеясь настигнуть беглецов, не дав им дойти до церковных ворот. Он бы им показал, что к чему, ибо отцы, ничуть не смущаясь, обзывают любовь своих деток распутством и низкой похотью.

Остановившись в деревне Рыбничной, граф не мог не заметить поваленной загородки, палок, кувшинов, каменьев и комьев земли. Все это валялось у него под ногами. И тут приказал он Рейнеру спросить, что произошло.

Рейнер начал допытываться, и вот что спросил у крестьян:

«Скажите мне, соседи, кто прошел по вашей деревне? Кого колотили вы палками, в кого швыряли каменьями? Не был ли это монах, который Христа ради просит подаяния под окнами? Или то был золотых дел мастер, возвращавшийся с товаром?»