Маркета Лазарова

«Нет-нет, сударь, — отвечал тот, кто слыл самым умным человеком в деревне, — это был не монах и не мастер в своем деле. Первому мы наполнили бы суму и кошелку. Другому я указал бы торную дорогу. Достал бы из колодца воды и пожелал счастливо вернуться домой. Не было тут никого, только две девки, а вам про них любопытствовать нужды нет».

«Да как же нет!» — снова рек окристианившийся епископский слуга.

Что ж, оставалось только признаться во всем. Наемники слушали, а как вымолвлено было имя Александры, так они с места в карьер поворотили коней. Не ждали, пока мужик докончит речь или граф укажет дорогу. Припустились вскачь, и вскоре настигли несчастных.

Маркете Лазаревой сделалось дурно, она не может идти дальше. А тут скачет пятеро всадников. Останавливают коней, соскакивают на землю, и граф Кристиан, отец убитого, стоит перед Александрой. Вы не хотите верить, что сердце амазонки стучит так громко, словно раздается тяжелый топот фехтовальщиков? Вы не хотите верить, что у разбойницы, на скаку останавливавшей жеребца, перехватило дыхание? У каждого в памяти гнездится страх, который приковывает нас к месту, стоит только нам увидеть того, кого мы предали либо обидели несправедливо. Вспомните, какой немыслимый стыд и неизъяснимый страх охватывал вас в таких случаях. И умножьте его, умножьте в тысячу раз, ибо лицо Александры обагрено несмываемыми брызгами крови. Кристиан все расспрашивает да расспрашивает. Чужой его язык обжигающе понятен, как плач и рыдание. Речь его сбивается, грохочет, лепечет, стихает, и теперь слышен только шепот. Наконец он отворачивается. С той минуты он не проронил больше ни слова, он залился слезами. Сокрушенный Рейнер, посредник этого безутешного отца, дослушал остальное. Маркета рассказывала вместо Александры. Час уже поздний; недовольные наемники, брюзжа, бродят вокруг этих скорбных изваяний, бряцают железом и сбруей, а кони их тихонько ржут.

Уже четвертый час. Граф прислонился к стволу дерева, и никто не знает, и никому не разгадать, что он намерен сделать. Убить Александру? Пойти искать могилу сына? Возвратиться ли домой? Тут убивица поднимается с земли и говорит:

«Я содеяла преступленье, страшнее которого ничего нет. Скорбь не смывает вины, вяжите меня. Я заслуживаю кары, столь же страшной. Нашла я прибежище в одном-единственном помышлении, в помышлении необоримом, в помышлении любовном. Я жажду смерти, пусть расстелет она предо мной свой плащ! Она — перевозчик, она скакун, который унесет меня на свидание с милым». Сколько пыла! Какой ад чувств в этом сердце! Осознав, что Кристиан любил ее, понявши свою ужасную ошибку, Александра, захлестнутая нахлынувшим чувством, пала на колена. Она кричала, стоя пред его отцом и перед мужиками, чей слух груб, а взоры — бесстыжи. Она не сводила пристального взгляда с помертвелого чела графа Кристиана, проникая в его мозг, который уже не мог оценить этой верности. Она пробивалась к его омертвелому сердцу, желая, чтобы кровь ее по каплям стекала в его жилы.

Все это, однако, безумства, недоступные разуменью стариков. Граф поднялся и, презрев ее страданья, швырнул мешочек с деньгами слугам и приказал отвести Александру в лагерь.

Рейнер и Маркета Лазарева должны были сопровождать его к могиле в лесу.

И вот перед вами две процессии. Александра, связанная, идет между двух коней, и не оборачивается, и не клонит горделивой головы. Наверно, и посейчас у нее перед глазами стоит любимое лицо. Помешательство, помешательство страсти, что продлится до смертного ее мгновенья, замкнуло ей уста. Пусть идет, пусть свидится со своим возлюбленным!

Дьявол куда более изобретателен в своих причудах, чем провидение. Это, конечно, он внушил графу потащить Маркету в лес, а леса она боится. Это, конечно, дьявол нашептал Кристиану отправить в противную сторону ту, что мечтала увидеть хотя бы сосну над дорогой могилой. Маркета шла, являя образец обезоруживающей покорности. Она таила в себе ужас! Она боялась нечаянной встречи с Миколашем. Да неужто? Неужели она боялась своего возлюбленного? Не могла она иначе. Шерпинский лес — его владения, это разбойничий лес, и здесь — простор для своеволия.

Неужто стал бы Миколаш расспрашивать — кого, мол, оплакиваете? Да разве он слепой и не увидел бы, что вы стоите бок о бок с солдатами? Он занес бы свой меч, не боясь греха, не испытывая угрызений совести, опустил бы меч, как жнец опускает косу на стебли травы в пору сенокоса.

Ах, опасения эти, право, не так уж беспричинны, и новое кровопролитие, новый грех — недалече.

Вот перед вами — силуэт леса; смеркается; не доверяйте ночи, граф!

Да что отвратит отца, который потерял сына, что отвратит его от мысли идти дальше и дальше, к могиле, которая виднеется в просветах между чернеющими стволами?

Они шли вперед, и Маркета молила бога, дабы отвел он стопы Миколаша от этих мест и помог ей вспомнить дорогу! Ей казалось, что она сбилась с пути и они заблудились.

Уже близилась полночь. Снова ухала сова, снова слышался шорох в кустах и отрывистый вой ветровых сук. Тьма сменяла темноту, кони дрожали, и горящие глаза рыси сверкали меж ветвей. Маркета Лазарова останавливается и слезно просит воротиться назад. Оглядела она ночной небосвод через решетку древесных крон, и пропала в ней уверенность и сознание безопасности. Рассеялось заблуждение, будто над волчьими логовами простираются спокойствие и мир. Ах, месяц, светивший теми ночами, расколот и, словно угрюмый призрак, клонит посинелую голову, волоча за собой плащ лунного света. Как Маркета могла пребывать в этом наводящем ужас сооружении леса, на этом призрачном корабле? Такова, однако, сила любви, что ей не было страшно. Она видела перед собой любезную сердцу дубраву, где дикие звери расхаживают по заповедным дорожкам, где стада отыскивают себе пастбища, где слышен голос красавца фазана и где обходит свои владенья строптивый хозяин. Все уклоняются от встречи с ним.

Проплутав часа два, Маркета распознала чем-то памятный разрыв в вершинах сосен. И тут же приметила белеющие каменья. Они показались ей знакомы, она вспомнила, что где-то поблизости они переходили ручей, и пошла вперед, а потом повернулась и внезапно ощутила под ногами разрыхленную землю. Она стояла на могиле Кристиана. Цель ее была достигнута. Как же она поступит — подождет или выберется одна из леса? Граф на нее и не смотрит, упал на колени и крестится, во имя отца, и сына, и святого духа. Она опускается рядом с ним, и они горячо молятся вместе. Убегает третий час, четвертый и пятый. Уже светает, и Маркета благодарит бога за то, что пережила эту ночь. Коснувшись плеча графа Кристиана, она говорит:

«Встаньте, граф, вернемся домой, пора. Пора, ведь излишняя скорбь причиняет мертвым только муки. Бедняжкам приходится смотреть на нас, пока мы плачем, и не могут они ни вознестись на небо, ни упасть».

Граф, однако, качает головой и начинает разгребать землю, он разбрасывает могильную землю во все стороны. Какую надежду лелеет он? Надежду неизбывную, надежду отца. Думает он, будто тот, кто лежит здесь, — вовсе не его сын. Думает он, что эти проклятущие шлюхи всех юношей подряд зовут «любимый» и «Кристиан». Раскапывает он могилу и молчит. Немощные руки старца ободраны в кровь, он отказывается от орудий, чтоб не поранить лица, которое скорее всего близехонько от поверхности. И велит Рейнеру отойти.

Ах, ночь, ах, рассвет! Каким обманом ответили вы на его усердие, какой усмешкой вы ему отвечаете! Усмешкой, когда в оскале зубов выступает и засыхает пена!

Маркета вскрикнула, увидев, какое чудовищное дело затевает старик, и, объятая страхом, пустилась бежать; она бежит все дальше и дальше. Солдаты не препятствовали ей — пусть бежит. Райнер махнул рукой ей вслед. Несчастная неслась что есть духу, черные тени извивались у нее под ногами, словно змеи, ибо солнце уже поднялось над горизонтом. Весною по утрам иногда бывает солнечная погода. В тот раз стояла именно такая отрадная пора; над полями клубился легкий туман, и изморозь кое-где покрывала склоны. Маркета пошла медленнее. Ею овладела такая великая усталь, что она чуть не спала на ходу; великая усталь, подобная дреме, овладела ею. В ушах ее раздается звон, и по всем ее членам разливается сладостное тепло.