Докер

Я выхожу во двор. Незнакомец шагом подъезжает ко мне. На улице, освещенные слабым светом фонаря, виднеются еще человек восемь всадников, за ними — целый табун лошадей.

Сняв кубанку, запустив пятерню в густую копну волос, незнакомец спрашивает:

— Це що, барак грузчиков?

— Это, — отвечаю я.

— Буде он неладен! — Он отчаянно скребет себя голову. — Весь вечір шукав по городу!.. Не у вас живе грузчик — може, знаешь — Чепурной?

— У нас. Спит! — По выговору незнакомца я решаю: «Хохлы с Кубани или с Дона».

— Ну, слава богу! Може, подымешь его? Тільки щоб других не разбудить.

— Хорошо, — говорю я. — А что ему сказать?

— А кажи йому: Павло пытае. Він знае!

Я возвращаюсь в барак. Еле касаюсь рукой плеча Чепурного. Он сразу встает, спускает ноги на пол. Он почти одет.

— Там Павло какой-то тебя спрашивает, — шепчу я.

— А! — Произносит он с деланным равнодушием и сует ноги в сандалии. — Станичники наши! На работу, наверное, приехали устраиваться. — Надев шапку и стрельнув своими быстрыми глазками по сторонам, он говорит: — Если утром опоздаю на работу, скажи старшому: «Пішов до лікарні, зараз буде».

«С чего это он по-украински заговорил?» — думаю я.

Он уходит, а мы с Иваном Степановичем смотрим в окно.

Чепурной здоровается с незнакомцем, говорит:

— Ну, черт косолапый, знайшов-таки?

— Знайшов, знайшов, Тимофій Захарович! — захлебываясь от восторга, отвечает тот.

— Скільки днів їхалы? — Опять по-украински!

— Да, считай, цілых десять, Тимофій Захарович. Тут погуторим чи де? — осторожно и с почтением спрашивает он.

Но вопрос его остается без ответа. Чепурной подходит к другим всадникам и здоровается со всеми за руку. Один из них подводит к нему оседланного коня, и Чепурной ловко, одним махом взбирается на него и выезжает со двора. Верховые — за ним. Когда они исчезают в темноте, несколько человек гонят табун. Слышен храп десятков лошадей.

Я закрываю окно. Иван Степанович немного успокаивается, вздыхает.

— Чего ты испугался, Иван Степанович? — спрашиваю я, садясь за стол.

— Сам не знаю, сам не знаю, — шепчет он.

Я разглаживаю тетрадку и долго не знаю, с чего начать письмо Калинину. Не найдя лучшего начала, я пишу: «Дорогой Михаил Иванович, пишет Вам бывший боец Красной Армии, садовод-опытник, зачисленный злыми людьми в кулаки…

Глава вторая

Закончив погрузку «Ахундова», наши собираются у пакгауза. До шабаша еще целых полтора часа, уходить домой рано. На новую работу вряд ли сегодня дадут наряд, а на самой пристани как будто бы делать больше нечего. Значит, надо набраться терпения, досидеть положенное время.

Народ сегодня сильно устал. Надо было вовремя погрузить пароход, в последнюю минуту привезли еще много дополнительного груза, и артель без отдыха работала до обеда. А в послеобеденные часы было всего два перекура.

Привалившись к стене, кто курит, кто дремлет. Кто лежит на пристанских досках, широко раскинув руки.

Особенно усталым сегодня выглядит Угрюмый старик — молчаливый Сааков. Он тяжело дышит, весь как-то осунулся, почернел. Наверное, ему нелегко дается работа грузчика. Старику за пятьдесят, а это, должно быть, очень много. Сидит Сааков рядом с Чепурным, понуро опустив голову, думая о чем-то горестном.

А Чепурной — наоборот, сегодня в каком-то приподнятом настроении. И на погрузке он работал хорошо. Он пытается заговорить то с Киселевым, то с Шарковым, но те дремлют и отмахиваются от него, как от назойливой мухи.

Тогда Чепурной пристает к Романтику, трясет его за плечо:

— Расскажи, от кого ты бежал, товарищ Рамантек?

— Не твое собачье дело! — огрызается Романтик и ложится лицом вниз.

— А ведь бежал? — не отстает от него Чепурной.

Романтик не отвечает.

Чепурной хохочет:

— Да, не зря нашу артель называют бродячей. Вторую такую не сыщешь во всем свете. Что ни человек — загадка.

Для меня Романтик тоже загадка. Что его привело в грузчики? Ведь имеет, говорят, хорошую специальность…

Чепурной вдруг обращается к Саакову:

— А ты, отец, видать, до артели был частником?

Глядя на Чепурного, я вспоминаю ночных пришельцев. «Интересно, куда он их повел устраивать?»

Угрюмый старик медленно поднимает голову. Вопрос для него очень уж неожиданный. Смотрит на Чепурного настороженно, ищет подвоха в его вопросе. Но вид у того незлобивый.

— Да, было такое дело, — говорит он, лениво вытягивая из кармана пачку папирос.

— Чем же ты промышлял? — Чепурной стреляет своими цыганскими глазками по сторонам, приглашая всех принять участие в разговоре.

— Чем торговал, спрашиваешь? — Сааков закуривает, сует пачку в карман. — А вином торговал.

— Вином? — Глазки у Чепурного весело поблескивают. Хищно раздуваются ноздри. — Хо-о-о-ро-ше-е дело! Наверное, напивался каждый день, отец?

— Нет, я непьющий, — смиренно отвечает Сааков.

— Вином торговать — и не пить? Заливаешь, отец! — Чепурной смеется.

— Это разные вещи: пить и напиваться, — с достоинством отвечает Сааков, затянувшись папиросой. — Пить и курица пьет. А напиваться, как другие, быть пьяным — этого со мной никогда не бывало.

Привстает Шарков, «Казанская сирота», близоруко щурится на Саакова. Снимает с лица шапку Глухонемой старик, как будто бы и мимо, но смотрит на Саакова, как на диковину какую. Поворачивается на спину Романтик, подложив под голову кулаки.

— Ну и как шло у тебя дело? — продолжает спрашивать Чепурной.

— Как?.. А вот так: убили налогами.

— Но живой! — скалит зубы Чепурной. — Потом чем занимался?

Угрюмый старик изучающе смотрит на Чепурного. Не знает, рассказывать дальше или нет. Рассказывает:

— Сахаром пробовал торговать, но выдали.

— Кто? Кто? Кто? — раздается со всех сторон.

А Чепурной перебивает их:

— Выходит, отец, ты того… классовый враг?

— Какой такой враг? — Лицо у Угрюмого старика еще больше чернеет.

— А такой, что убивает и поджигает!..

— А-а-а-а! — Угрюмый старик через силу улыбается. — Нет, я в жизни и мухи не убил. Где там человека зарезать! И поджигать ничего не поджигал.

Чепурной хохочет, откинувшись назад.

— Да погоди, ребятка, — сердится Шарков. — Кто выдал?

— Родная дочь выдала, не чужая, — говорит Сааков.

Ошеломленные его ответом, все переглядываются.

— Да, да, родная дочь! — придя на какое-то мгновение в ярость, повторяет Сааков.

А потом уж он спокойно продолжает рассказывать, покуривая:

— Когда я остался без дела и без денег, у меня дочь заболела. Доктор говорит: надо на лето уехать из города — в деревню или на курорт… Живет у меня родственник в Пятигорске, написал ему письмо… Тот отвечает: «Приезжай, помогу, только привези два мешка сахару, здесь сахару нет, на нем хорошо заработаешь, оправдаешь поездку…» Ну я, старый дурак, послушался, купил сахару, часть отправил в Пятигорск посылками, остальное сдал в багаж. Все это я делал тайно от дочери. Она у меня идейная, пионерка. Сейчас, говорят, уже в комсомоле, работает где-то.

— Да-а-а, — тяжело вздыхает Чепурной. — Хорошо, что у меня нет детей.

— Но, конечно, вся эта история с сахаром не осталась не замеченной дочерью, — продолжает Сааков. — Она как-то подняла на весь дом тарарам, обругала меня обидными словами. Но я стерпел, я же отец… Потом надо было выручить деньги за сахар… Продавал я его небольшими порциями, по два, по три килограмма… Не везти же было сахар обратно в Баку?.. Ну, тогда она пошла куда следует и…

— Выдала? — Чепурной даже вскакивает на ноги.

— Да, выдала. Сказала: «Отец у меня спекулянт». — Он гасит папиросу каблуком.

Все молчат. Шуршат газетой, сворачивают цигарки, думают. Качает головой Шарков. Бешено мечется взад-вперед Чепурной.

Молчит и Сааков. Лицо у него становится черным как головешка.

— Такую бы дочь я задушил вот этими руками! — Чепурной выбрасывает вперед руки, сцепив скрюченные пальцы.