Докер

— Вы, значит, говорите, слышите? — спрашиваю я, как будто бы не догадывался об этом раньше.

— Я и слышу хорошо, и говорю хорошо, сынок. Только об этом — молчок! — И он снова прикладывает палец к губам. — Все приглядываюсь к тебе, думаю: честный ты парень или нет? Не выдашь?

— А что такое, отец? — Сон у меня сразу улетучивается. Я сажусь в постели, обхватив колени.

— Напиши, сынок, письмо. Сам пытался, да грамоты маловато. Нескладно у меня получается.

— Куда писать? Кому?

— Да Михаилу Ивановичу Калинину. В Москву!

— Калинину?! — Я опускаю ноги на пол.

— Ну да, Калинину! Больше некому. Ты думаешь, не дойдет письмо, не ответит? — Он с надеждой смотрит на меня.

— А писать-то что ему? — Мне все не верится, что я разговариваю с Глухонемым стариком.

— Что писать? — Старик растерянно оглядывается по сторонам, наклоняется ко мне, хриплым шепотом говорит: — Напиши, что я никакой не кулак, никогда кулаком не был. Пусть он хорошенько проверит это дело, он сам из мужиков.

«Ах, вот оно что! — Я подозрительно смотрю на него. — Значит, старик и на самом деле кулак?»

Иван Степанович перехватывает мой взгляд и вдруг по-бабьи, закусив руку, чтобы не зареветь на весь барак, начинает всхлипывать.

Что следует делать, когда плачет кулак? Я какое-то время смотрю на Глухонемого старика с самым безучастным видом, потом начинаю успокаивать его. Мне всегда тяжело смотреть на плачущих. Чтобы самому не разреветься, к тому же второй раз на дню, я беру его под руку, и мы идем к столу.

Старик выдвигает из-под топчана деревянный сундучок и суетливо раскладывает на столе давно заготовленную тетрадку в клетку, конверт, чернила в крохотном пузырьке, складную ученическую ручку.

Потом садится напротив меня и, заслонившись ладонью от света, пряча полные слез глаза, говорит:

— Тяжело мне работать грузчиком, ох, тяжело!

— А почему бы, отец, тебе не делать другую работу?

Черт, вырвалось же снова — «отец»!.. Кулак — и отец!..

— Какую? Подскажи.

— Ну, устроиться куда-нибудь сторожем, что ли.

— Ходил. Никуда не берут. Документов-то у меня никаких!

— Никаких?

— А какие могут быть документы у лишенца? Я ведь лишен всех прав.

— Да-а-а-а, — тяжело вздыхаю я, вертя в руке новенькую складную ученическую ручку, не зная, что с нею делать.

— Мне, в моем возрасте, — ведь стукнуло шестьдесят два! — лежать бы на печи, а я мотаюсь по белу свету.

Он оттягивает кальсоны, показывает опухоль величиной с кулак.

— Видишь?.. Надорвался на работе, на хлопке. Черти персы его прессуют у себя дома на восемь пудов, у них там никакой охраны труда, вот и не сдюжил.

Вот так штука! А я-то думал… старик носит с собою мешочек с золотом.

Опустив плечи, Иван Степанович долго сидит молча. Потом рассказывает свою грустную историю.

Он из Крестецкого района, откуда-то из-под Новгорода. Садовод. Опытник. Вроде Мичурина, о котором сейчас много пишут в газетах. В саду у него растут яблоки десяти сортов — по деревцу каждого сорта.

— Ел ты когда-нибудь «белый налив», «медовуху», «королевскую анисовку»? — спрашивает он меня и сам же себе отвечает: — Где там! У вас на Кавказе нет таких яблок! А слышать про них ты хоть слышал?

— Нет, — говорю я.

— Слышать даже не слышал! — торжествующе качает головой Иван Степанович. — Посмотрел бы, какой у меня сад, хотя и небольшой, какие деревья! Веришь ли, с одной «королевской анисовки» собирал по двадцати пудов яблок. Есть у вас на Кавказе такие деревья? Да и красавица яблоня!.. — И он долго описывает, как выглядит это дерево… — Не сыщешь и другого такого красивого, как «шатер-дерево» в саду… Оно не такое плодоносное, как «анисовка», но яблоки размером в два кулака, сочные. Когда ешь, то уж подставляй ладонь…

— Но разве сад — это кулацкое хозяйство? — спрашиваю я.

— Ну, откуда? Но когда стали выявлять кулаков, то заодно и меня зачислили в список. Садовод — непонятный зверь. К тому же — опытник! Но с первой партией не успели выслать.

— А у тебя… были батраки?

— Отродясь не было! Что я — кулак какой-нибудь? Всю жизнь сами работали с женой. Но все равно записали на высылку.

— Как же это могло случиться? — с удивлением спрашиваю я, уже участливо глядя на него.

— А это я и сам не знаю, парень. Догадываюсь, конечно. У нашего председателя сельсовета что-то не получалось с выполнением плана коллективизации, сто процентов ему никак не собрать было для рапорта, вот он и сунул в свой список на высылку меня и еще человек десять середняков. Для острастки! Не нам, конечно, — наше дело было решенное! — а другим. Ну, заодно кой-кому хотелось хапнуть мой сад. А в этом саду каждое деревцо я выходил вот этими руками! Он кладет корявые, со сведенными, точно судорогой, пальцами руки на стол, и снова дергаются его плечи.

Я успокаиваю Глухонемого старика. Говорю ему какие-то жалкие слова.

Вытерев подолом рубахи слезы, он продолжает рассказывать:

— Не стал я ждать высылки — чего это мне подыхать на старости лет где-нибудь в тундре?.. Ночью собрали мы с женой кой-какое барахлишко и тайком ушли в соседний, Мало-Вишерский район. У нас там знакомые староверы. Надежный народ! На хуторах не стали селиться, нас могли бы заметить, чужих, а скрыться в лесной чащобе — скрылись. Вырыли хорошую землянку, обшили внутри тесом, поставили топчан, сложили печку. Пищу нам приносили, иногда и сами ночью шли на хутор за продуктами. Но больше года я не выдержал этой проклятой жизни, уехал!.. Старуха же осталась жить в той землянке, хворая она у меня. Поколесил я после этого по нашей стране-матушке!.. Вот судьба и забросила меня на Кавказ. Дальше уж некуда бежать. Вот и решил, сынок: пан или пропал, напишу письмо Калинину. Он у нас всесоюзный староста, выходит — за все в ответе, пусть и рассудит, как жить мне дальше. То ли вернет домой, то ли сошлет в Соловки. Теперь мне все равно. Устал.

Наступает долгая пауза.

— А кулаков что — совсем не было у вас в деревне? — спрашиваю я, лишь бы что-нибудь спросить.

— Были! — отвечает Иван Степанович. — Сазоновы! Лопатины! Известные кровососы-захребетники! Но только — эти двое. Других не было. Деревня у нас небольшая. А ведь заодно с ними выслали много и других крестьянских семей, вроде вот сегодняшних переселенцев, в пески-пустыни, самых что ни есть середняков… За что, спрашиваешь?.. А ни за что! Так просто, из-за людской корысти. Ну, к тому же всякие рапорты. Ох, эти рапорты!.. Не идешь к такому-то сроку в колхоз — тебя сразу в список на выселение, чтобы с глаз долой. Торопятся все! Сверху нажимают! Подавай им проценты. А что за ними — настоящий или бумажный колхоз — выходит, никого не интересует.

Да, трудную задачу задал мне Глухонемой старик.

А он вслух размышляет:

— Эдак ведь подрубишь сук, на котором сидишь. Нельзя крестьянина силком тащить в колхоз. Надо дать ему время — он сам увидит свою выгоду. За лучшую жизнь ведь он долго боролся… За Советскую власть я, например, всю гражданскую воевал: сперва против генерала Юденича, потом против банд Булак-Булаховича, — слыхал про такого гуся? Три ранения имею. Одна пуля до сих пор в бедре сидит.

Он точно чувствует у меня во взгляде недоуменный вопрос насчет его «глухоты», говорит:

— Дал себе зарок: обернется все это дело счастливым концом — заговорю снова. Нет — так и умру «глухонемым». Надоело людям рассказывать про свое горе, выслушивать их жалости. — Он оглядывается по сторонам. — Так что насчет нашего разговора — никому ни слова.

— Будь спокоен, отец, — отвечаю я, польщенный тем, что мне доверена такая большая тайна.

В это время раздается тихий стук в окно.

Иван Степанович вздрагивает, оборачивается. У него ужас в глазах.

Я подхожу к окну. Приоткрываю одну половину. Во дворе вижу всадника. Он весь в пыли. И лошадь у него белая от пыли.

— Слышь, хлопец, — говорит всадник. — Выдь на минуту.

Я прохожу мимо стола, встречаюсь взглядом с Иваном Степановичем. Сидит он точно парализованный, с тем же ужасом в глазах.