Докер

Да, такой бы задушил. Я лично в этом не сомневаюсь.

— Такую и задушить мало! — говорит Агапов, вставая. — Вот стерва!

— Шайтанова дочка! — произносит Шарков, качая головой. — Слава аллаху, татарская дочка — тихая дочка.

— Не радуйся, «Казанская сирота»! Азербайджанка тоже была «тихая дочка». А вот — бросает чадру, идет учиться и работать, — отвечает ему Романтик.

— Ну, судили меня за сахар, — продолжает рассказывать Сааков. — Год отсидел в тюрьме. Вышел — не знаю, куда идти.

— Дочь пошла супротив отца?.. Штучка! — Киселев потягивается и тоже встает. Не дали ему подремать.

Сааков рассказывает:

— Домой я не пошел. Какой у меня теперь дом? Ночевал у знакомых, пока не устроился к вам в артель.

— Она-то знает, что ты здесь?

— Наверное, передали.

— И не пришла проведать отца?

Он жалостливо разводит руками.

Все утихают и молчат. Теперь надолго. Не знают, что сказать, как посочувствовать Саакову. Глупое положение.

Не знаю, как бы долго это продолжалось, не появись на пристани старшой. Видимо, он с «вербовки».

Рядом с ним идут двое новеньких: один — с чемоданом в руке, другой — с узлом за плечами.

Кивком головы Горбачев здоровается с нами, говорит:

— Прошу любить и жаловать — шахтеры! Откуда ребята, запамятовал? — оборачивается он к новеньким. Лицо у него багровое, глаза — осоловелые.

— Из Чиатур! — разом отвечают они.

— Из Чиатур?.. Где же это ваши Чиатуры? — Старшой страдальчески хмурит лоб.

— Да в Грузии! Совсем близко! — подает голос Агапов и смеется.

— Ах да, Чиатуры! — смеется и старшой. Когда он выпьет, смех у него заливистый и долгий. Видимо, это новенькие успели его угостить. Через это прошли все, потому никто не придает значения опьянению старшого.

Первый из шахтеров — высокий, с атлетической фигурой — Баландин. Второй — приходится ему по пояс, замухрышка, со странной фамилией — Карпенти.

Если Баландин по-своему одет щеголевато и все завороженно не сводят глаз с его серого костюма из английского коверкота, хотя и сильно помятого и в пятнах, то Карпенти в какой-то рванине с чужого плеча, в длинных, не по росту, брюках, в пиджаке с закатанными рукавами, весь вывалявшийся не то в угле, не то в грязи.

У Баландина красивое, с тонкими чертами лицо, голубые глаза, пышная шевелюра. У Карпенти — обезьянья мордашка с недобрыми глазами, кривая ухмылка.

— Чего ж вы убегли из ваших Чиатур? — спрашивает Киселев.

— По морю соскуча́лись! — Баландин широко улыбается, показывая крупные белоснежные зубы. Ставит щеголеватый лакированный чемодан, хотя, правда, тоже изрядно помятый. — До шахты мы ведь работали в Одесском порту.

— О, Одесса-мама! — восхищенно произносит Агапов и понимающе кивает головой. — Сколько у вас там стоит отрез коверкота?

— Смотря у кого купить. Англичане продают за сорок, всякие там греки — за пятьдесят целковых. — Баландин снова широко улыбается. Он явно хочет нам понравиться.

Но не так-то это легко.

— А работали вы там — с крюками или без? — почему-то ощетинившись, спрашивает Киселев. Новенькие, я чувствую, пришлись ему не по душе.

— Какой же дурак работает без крюка? — Карпенти ухмыляется. — С ними не расстаемся. — Он скидывает с плеча увесистый узел и достает два ладных крюка. — Вот, смотри!

Крюки ходят по кругу, попадают к Киселеву. По форме они похожи на рогатки, только с ястребиными коготками на конце. У основания крюки обмотаны тряпкой, чтобы не натереть мозоль на ладони. Ястребиные коготки сохраняют грузчику пальцы, ибо от частого хватания мешков за углы у него со временем стираются до крови ногти, вызывая мучительную боль.

Но у крюков есть один большой недостаток — они рвут мешки.

— Крюки у вас хорошие, ребятки, — говорит Киселев, подкидывая их в своей ладони. — Но ежели у нас работать — надоть их запрятать подальше.

Узнаю Киселева, «С легким паром»! Всегда и везде — хозяин.

— А мне плевать на эти крюки! — Баландин снова показывает свои крупные белоснежные зубы. — Руки у меня и так хваткие.

Карпенти как завизжит:

— Отдай наши крюки!

Киселев отстраняет его руку, обращается к Горбачеву:

— А что ты присоветуешь, старшой? Можа с ними работать?

— Мешки рвать не позволю! Насчет крюков — ни-ни! — Горбачев грозит пальцем и, заложив руки за спину, идет к «Ахундову», подальше от греха: не любит он вмешиваться в споры.

— А вы как, ребята? — обращается Киселев к нам, пряча от Карпенти крюки за спину.

Все молчат.

— Да забрось их ты к чертям собачьим! — кричит Романтик.

— Стало быть — забросить? — Киселев привстает и, размахнувшись, забрасывает крюки далеко в море. Буль-буль! — раздается где-то вдали.

Карпенти, побледнев, беспомощно смотрит на Баландина, а тот, не меняя беспечного выражения на лице, говорит:

— А это вы здорово, ребята. С вами будет весело работать.

— Стало быть — скучать не придется! — Киселев берет свой палан.

Остальные тоже тянутся за паланами, закидывают их за плечо. Можно и домой идти, пожалуй, время.

Выйдя за ворота пристани, я иду рядом с Сааковым, Угрюмым стариком, говорю:

— Не могу я, отец, чем-либо тебе помочь?

— А чем тут поможешь? — не поднимая головы, отвечает он.

— Не мог бы я помирить тебя с дочерью?.. Ведь как-то нехорошо все это, а?

Он грустно улыбается, потирает обросший щетиной подбородок.

— Ничего, сынок, с этим примирением не получится. Она у меня фанатичка. И мать ее покойная такая была. — Подумав немного, он уже тверже говорит: — Нет, ничего не получится. — И прибавляет шаг.

Я отстаю, иду один.

Вскоре меня нагоняет Глухонемой старик, Иван Степанович. Оглядывается по сторонам, спрашивает:

— Никому ничего не сболтнул?

— Нет. Зачем же?

— А чего ж тогда как-то нехорошо на меня сегодня посмотрел Агапов?.. И Киселев чему-то все время улыбался… Вон и Сааков не дождался меня, ушел один…

— Это все тебе показалось, — говорю я ему. — А у Саакова — своего горя хватает. Слышал историю про его дочку?

— Слышал. Не такое еще бывает!.. Как ты думаешь, Гарегин, ответят на наше письмо?.. Или замаринуют?..

— Обязательно ответят!

— Добрый ты парень! — Старик кладет мне руку на плечо. — Вдруг и на самом деле ответит Калинин, скажет: «А ну-ка, Иван Степанович, возвращайся-ка ты со своей старухой домой, хватит вам мотаться по белу свету». Вот бы здорово было, а?

— Увидишь — так и будет!

Он как-то хорошо улыбается, подмигивает мне. На какое-то мгновение у него даже исчезают морщины.

— Добро для других… Когда перестанешь думать только о себе и вся заботушка будет у тебя о других — тогда считай, что ты стал человеком… Че-ло-ве-ком!.. Вот так, Гарегин!..

Мне от его улыбки и от его слов становится как-то особенно хорошо и умильно. Ноги сами несут меня. Хорошо, когда людям делаешь добро. Это чувство ни с каким другим не сравнимо. Это я давно заметил.

У стадиона нас окликают шахтеры.

— Слышь, ребята, далеко у вас общежитие? — Красавец Баландин равняется с нами. Позади него плетется Карпенти. Он несет и свой узел, и чемодан Баландина.

— Да нет, близко, — отвечаю я. — Мы как раз идем туда.

На стадионе раздаются оглушительные вопли десятка тысяч болельщиков. Видимо, забили гол.

Глухонемой старик отделяется от нас, идет догонять Угрюмого старика, Саакова. Успокоившись сам, он, надо думать, хочет утешить и своего друга.

Глава третья

А этот Баландин молодец. Не то что хорошо — красиво работает. Не ждет, когда подойдет его очередь, а сам лезет вперед, с удовольствием подставляет спину под груз и бежит по пристани, как это делают ударники артели Гаджиева.

И что удивительно — мешок не сползает с его палана. Он как припаянный. И ведь руками Баландин не касается его! Знает, черт, в каком положении держать корпус, «чувствует» груз. Это уже профессиональная черта. Бывалый грузчик.