Въездное & (Не)Выездное

Кстати: готовы ли вы, граждане, платить цену за счастье, если цена ему – Москва? Вот за что я Москву не люблю: за этот конфуз неожиданного молчания. В первопрестольной, где знают толк в шопинге или устройстве карьеры, отчего-то конфузятся при словах «счастье» или, что еще неприличнее, «душа». Если при «душе» продвинутый москвич и оживляется, то лишь для рассказа о знакомом митрополите, который провел его на пасхальную службу, где были президент и мэр (у меня нет сомнений, что у москвичей и в аду будут самые теплые места).

Ужасно то, что подобная жизнь единственно возможна в Москве. В поезде, чуть покажется перрон Ленинградского вокзала, у меня самого презрительно вздергивается верхняя губа. И знакомым, вопрошающим, почему я не брошу свой провинциальный Санкт-Петербург, я помимо воли отвечаю, что в Питере я выгуливаю своего пса по Неве против Летнего сада, а из квартиры у меня вид на Петропавловку, что по московским понятиям равносильно виду на храм Христа Спасителя. И тогда знакомые удовлетворенно говорят: «Класс!», поскольку найден эквивалент.

А я понимаю, что я не люблю Москву за то, что здесь внешний успех важнее личного счастья, и за то, что она требует материальных доказательств успеха, на манер золотой цепи или золотых куполов, пусть за сравнение москвичи на меня и обидятся (за что, кстати, я Москву не люблю тоже). Но с точки зрения человека, привыкшего к абрису Исаакия, лысо-помпезное творение архитектора Тона – попросту моветон. И уж если ты такой эстет и громишь сиволапую бронзу на Манежной площади, тогда, пожалуйста, громи и Христа Спасителя вкупе с Большим Кремлевским дворцом, ибо они – зубы одного рта и зубья одной расчески.

Кстати, я не люблю Москву и за то, что хвала и хула здесь вопрос не вкуса, а моды. Московские снобы меня веселят, ибо страшатся признаться, что подлинная (и единственная) московская эстетика состоит в приблатненной крутизне. Так что к лицу Москве и церетелиевский памятник Петру, и клыковский памятник Жукову, и разрушение бассейнов, и строительство храмов (равно как и наоборот). В Петербурге же одной упакованной в кафель Неглинки хватило бы, чтоб навсегда вылететь из списка городов, охраняемых ЮНЕСКО.

То, в чем стесняется признаться богема, хорошо усвоили московские министерские мужички – знаете, из тех, что по-бабьи визгливо смеются в курилках, тряся телесами. Их хамство, мздоимство и льстивость вызваны смещением позвонков, заработанным стоянием на цыпочках в надежде глянуть за кремлевскую стену. Правильно, что они тянутся вверх: другой вариант означает падение вниз.

Что мужички! Мой однокурсник, владелец модного клуба «Туда-Сюда», не видев меня три года, первым делом говорит, что мой галстук ужасен. Между прочим, сам он до 20 лет жил в Белоруссии, а потом в общежитии МГУ на улице Шверника не брезговал пользоваться польским одеколоном «Газель». Ныне в глазах его весь холод жизни, но мне он сообщает, что купил за $15 000 золотой Rolex в дополнение к четырем таким же. А я в ответ несу про цену моего галстука и все ту же дурь про пса, Христа, Петра и Павла. Хотя хочу сказать простое: «Шура. Москва вечно меняется, а Петербург все тот же. Там каждое утро, выйдя из дома, можно идти по следам любви, проложенным в юности. Поехали в Питер, там никому ничего не надо доказывать. В гробу же, Шура, карманов нет, как это ни печально».

Должно быть, я не люблю Москву оттого, что я себе в ней не слишком нравлюсь. А чего, спрашивается, ожидать, когда палишь из ружья честолюбия в столичном тире, не разбирая результатов по причине социальной близорукости. В дыме и гаме ежедневной пристрелки я слышу дыхание миллионов, что навек в этой игре чужаки, как бы ни уверяли они в обратном. Но Москва не потерпит подобных признаний, ибо признавший поражение обречен стать мишенью. Я не то чтобы всегда на стороне жертвы. Просто мне не всегда нравится быть охотником.

В Петербурге, между прочим, ни одному журналу не придет в голову заказать статью о нелюбви к своему городу. В Москве же – как видите. Но это как раз то немногое, что меня как журналиста с существованием Москвы мирит.

Клуб «Туда-Сюда» – это Up&Down, было в Москве такое модное и дико дорогое заведение, которым наполовину владел мой однокурсник Саша Могучий. (Он затем открыл модную и дорогую «Красную шапочку» – стрип-клуб для женщин.) А текст этот я написал для журнала «Столица», где работал еще один мой однокурсник, Коля Фохт и где главредом был Сергей Мостовщиков – муж моей однокурсницы Лены Дудкевич. Москва – город маленький…

В 1997-м я как раз потерял работу в Питере. Вообще всю. Но поначалу не расстроился, потому что хотел выпускать журнал «Вторая столица», писал бизнес-план, посылал запросы в типографии, встречался с какими-то русскими эстонскими жуликами, которые гнули пальцы: «Да чо ты бюджет на 50 штук грина написал! Это не инвестиция! Ты на 100 штук напиши!». (Тогда среди разбогатевших жуликов была мода играть в медиамагнатов.)

Но за окном начинала мало-помалу строиться вертикаль власти, и все деньги стали стекаться в Москву. А средний россиянин начинал охотиться за деньгами, – и читать журналы (за исключением глянцевых журналов про моду) по этой причине ему было неохота. И региональная журналистика стала потихоньку вымирать, просто из питерского окна это было плохо видно. А жизнь в регионах перестала интересовать Москву совсем. И когда я начал обзванивать в Москве однокурсников, пытаясь продать хоть какие питерские темы, – интерес был соответствующим, то есть отсутствующим. Пока Коля Фохт не спросил, какого черта я не бросаю свой Питер и не перебираюсь в столицу, где полно и бабок, и работы. Я ответил: «Потому что терпеть не могу Москву». И тогда Фохт вскричал: «Классная тема! Вот это мы у тебя покупаем!»

БОНУС #Россия #Петербург

Просто добавь воды

Теги: Петербург относится к Москве и стране, как Венеция к Риму и миру. – Структурный анализ и тень Дурново. – Кафе «Эльф» на Стремянной, системщики и декорации.

Идеальный Петербург относится к Москве и стране, как Венеция относится к Риму и миру.

В этой красивой – явно удавшейся – фразе стройной красоты больше, чем смысла. Но таков Петербург.

Форма здесь важнее содержания, легенда – реальности.

В Венеции позволительно жить миллионерам, интеллектуалам да наследникам славных родов, при удобном случае сдающим жилье первым двум видам. Аборигены селятся на континенте, в Местре, где набираются сил, чтобы обслуживать мир, которому так нужна Венеция – слишком маленькая, чтобы быть столицей, слишком красивая, чтобы быть реальностью – для врачевания душевных ран.

Венеция для любви безопасна. Каждый голубь на Сан-Марко получает от турагента посреднический процент. Все умерли. Но есть Петербург.

Мы живем в чудесное время.

В Петербурге нет орд с фотовспышками, нет трехзвездочных отелей, нет пансионов для семейного размещения, здесь ты все еще первооткрыватель и первопечатник. Марко Федоров.

Мы – избранные.

В свой первый Петербург я валялся три дня у приятеля на Апраксином переулке, в пяти минутах от нынешнего «Money Honey», где рокабильщиков тащит от «Балтики» и группы «Барбулятор». А тогда шли тихие снеги, как молодость. Было трехметровое зеркало между окнами, бульканье парового, бой репетира в напольных часах, кусок улицы в окне. Этого хватало. Питались пышками на Сенной. Там били женщину кнутом, селянку молодую. Рядом, на Вознесенском, утыкался в шинель нос майора Ковалева.

Как бы точнее объяснить? Открыточный, путеводительский город, с его Петром-Растрелли-Эрмитажем – вот его действительно нет. Его нет, как нет в сознании ни одной из тех дат, которыми сыпал экскурсовод. Есть другое.

Я белой ночью катаюсь по Петроградской стороне.