Зарево

Скоро в комнате стало жарко. Константин вышел во двор — и сразу же все поплыло перед глазами. Голубые краски неба, зелень садов, желтизна песчаного косогора — все плавилось и пылало.

Он спустился в садик. Солнце точно раскаленным обухом ударило его по голове. Белые мазаные и кирпичные домики повсюду видны были среди зелени. Все раскалено, и кругом все безлюдно… Константин вернулся в комнату и снова заснул.

А когда во второй раз проснулся, каждая жилка играла в нем — так он выспался.

Солнце уже довольно низко висело над зубчатыми горами, лиловые и красные краски возникали и на небе, и в битых стеклышках галереи. Константин увидел, что на галерее, вокруг того столика, где его вчера угощали, собрались люди, и ему показалось, что их много и все они глядят на него. Но, подойдя поближе, он убедился, что гостей не так уж много. Кроме хозяев, за столом присутствовало всего лишь три человека.

Юноша, казавшийся особенно худеньким рядом с большим и неуклюжим Илико, радостно улыбаясь, вышел вперед и схватил Константина за обе руки. Это был сын Спиридона Давид.

— Лена! — назвалась девушка с большими серыми глазами, вопросительно и смело взглянула на Константина, и ее сухая горячая рука крепко пожала ему руку.

Третий из гостей, мужчина уже почтенных лет в украинской вышитой сорочке, с чисто, до блеска выбритой головой и пышными с проседью усами, обменявшись с Константином крепким, но безмолвным рукопожатием, завладел бутылкой, стоявшей посредине стола, и разлил вино по бокалам.

Хозяин щедрой рукой разламывал на части чурек. Текле принесла аппетитно пахнущий, приправленный перцем лоби.

На правах тамады дядя Чабрец — так с оттенком почтительности называли все присутствующие мужчину с пышными усами — поднял тост. Говорил он по-русски, да и по всему видно было, что он русский, но давно жил в Грузии, а возможно, и родился здесь, и грузинское произношение наложило отпечаток на его речь. Тост был в грузинской традиции: аллегорическое иносказание о том, как в одну дружную семью приехал родственник, о котором младшие только слышали, но не видели его в лицо. Но у всякой семьи есть своя примета, родимое пятнышко, что ли, или еще что-либо такое особенное, — здесь дядя Чабрец покрутил в воздухе пальцами, — и по той примете родня узнала, что возвратившийся действительно и есть член семьи…

— За здоровье нашего родного возвратившегося! — провозгласил дядя Чабрец.

Все выпили в молчании, серьезно, точно делая важное дело.

Не понять иносказания, конечно, нельзя было. «Одно неясно: нашли они на мне нужную примету или нет?» — думал Константин.

Когда тамада снова своей крепкой, до красноты чисто отмытой рукой рабочего разлил вино, Константин попросил слова. Взоры всех устремились на него — вопрошающие, испытующие, а Лена смотрела даже с некоторой строгостью. И Константин, невольно обращаясь больше всего к ней, поблагодарил за гостеприимство. Выражаясь тоже иносказательно, он добавил, что были в этой большой семье такие, которые говорили: «Не лучше ли этого приезжего дяденьку попросить из дому подобру-поздорову». Другие же предлагали испытать его на работе: «Если он умеет работать на нашем винограднике, как мы, тогда он наш». А старая бабушка сказала: «Наш или не наш, но он гость наш, и потому устроим ему пир».

— И я там был и мед пил.

Все засмеялись, зашумели, заговорили по-русски, по-грузински. По-русски хвалили его тост, а что говорилось по-грузински, Константин, конечно, не понимал. После второго бокала кисленького пенистого вина ему стало весело, и всякое подобие серьезных мыслей исчезло.

Константин ласково оглядывал лица новых друзей. Все они — и дядя Чабрец, видимо знавший, когда сказать, а когда помолчать, и строгая Лена, и нервный Давид, и медвежеватый, добродушный Илико — понравились ему.

Вдруг Константин увидел, что дядя Чабрец достал из-за пазухи вчетверо сложенную газету и положил ее на стол. Это было «Русское слово».

— Сегодняшняя? — спросил Константин.

— Свеженькая, полюбопытствуйте.

Константин развернул газету и сразу же инстинктивно закрыл ее: внутри «Русского слова» лежало несколько номеров «Северной правды», которую он не видел уже много времени.

Лена, Давид, Илико выжидательно посмотрели на него. А дядя Чабрец? Его уже не было за столом. Только что он сидел здесь, бережно трогая свои пышные усы, кажется лишь ими и занятый.

«Э, да о чем тут думать и чему удивляться! Мало ли может быть причин у такого дяди скрыться из виду сразу же после того, как он передал «приезжему родственнику» «Правду»?

— Здорово, вот здорово! — бормотал Константин, быстро пробегая страницу за страницей. — «Отделение либерализма от демократии», «Самое злободневное, конечно, — вторая балканская война, разгром Болгарии, унизительный для нее мир в Бухаресте…» Это Ильича статья, хотя и подписана инициалами, но голос его.

Константин чувствовал, что сидящие за столом поглядывают на него, стараясь это сделать незаметно, украдкой. Он упрямо тряхнул головой и, приподняв номер «Правды», сказал:

— «Правда» борется, голос Ленина мы слышим, партия жива.

— Да мы не унываем, — сказала Лена. — Вы, наверно, еще не слышали о Баку?

Но стачка шла не только в Баку. По номерам «Правды», которые всю ночь при колеблющемся свете лампадки читал Константин, видно было, что по всей России шли стачки. Вторая годовщина Ленского расстрела, празднование Первого мая, потом начались стачки протеста против суда над балтийскими моряками…

В первую же встречу с Давидом Константин рассказал ему, что на его попечении находится слепой мальчик из Краснорецка. Мальчику нужно помочь добраться до дому.

Давид подумал и ответил, что есть один надежный человек, который с этим делом справится.

Глава вторая

Давидовская церковь в Тифлисе расположена высоко над городом. При ее постройке, как говорит легенда, по скалистым, почти отвесным склонам этой священной горы ни одно вьючное животное не могло подняться с кирпичами, и тогда основатели храма попросили верующих, идущих на богомолье, брать с собой по кирпичу, — так был построен монастырь.

Теперь к Давидовскому монастырю проложена дорога. Но в жаркий августовский день эта дорога довольно трудна, и Дареджана Георгиевна Елиадзе, вернувшись после богомолья домой, так и не дошла до узенькой тахты, где после смерти мужа проводила дни и ночи (супружеское ложе в алькове, торжественно и зловеще задернутом траурной шелковой занавесью, теперь было оставлено навеки). Присела она в кресло возле своего рабочего столика, у которого занималась рукоделием и расчетами по домашнему хозяйству. Немудрые эти исчисления производила она с помощью бисерных счетов (подарок отца при ее замужестве), ими любили играть дети. Присела, да так и заснула, без снов, крепко, как давно не спала. Но проснулась точно от испуга — будто ее внезапно толкнули. Мерный шум, постоянно доносившийся снизу, — а дом их находился на Давидовской, в одной из возвышенных частей города, — не привлекал ее внимания — так не слышат рокота прибоя люди, живущие возле моря. А в доме было тихо. Значит, младшей дочери, двенадцатилетней Кетеваны, нет дома, — она одна создавала больше шуму, чем трое детей вместе. Слабое движение — подобие улыбки тронуло бледные губы Дареджаны Георгиевны. Она придвинула свое, золотом по голубому, рукоделие, — самая яркая вещь из тех, что были в комнате, — и, откашлявшись, позвала:

— Саша, где ты?

— Я здесь, мама, сейчас приду к вам, — басовито отозвался из соседней комнаты старший сын.

Мать почти никогда не говорила по-русски, и сейчас она, позвав сына, сказала «Саша» мягко и протяжно, смягчая оба «а» так, как говорили в ее родной Кахетии. И Саша с благодарностью подумал, что даже в горе, после смерти мужа, мать не забывала его просьбы: не называть его Сандро. Он невзлюбил это свое имя с прошлой зимы, проведенной в Петербурге. Он учился на юридическом факультете Петербургского университета, и одна девица, очень ему не нравившаяся, но которой, видимо, нравился он, через все обширное помещение студенческой столовой, завидев его, всегда кричала: «Сандро, сюда, я вам место заняла», — и вся веселая, смешливая молодежь оборачивалась посмотреть, что это еще за Сандро. А он, тоненький, покрасневший от смущения, черноволосый юноша в студенческой куртке, взъерошенно и сердито стоял и не знал, где занять место.