Страница 74 из 126
Но Гошкин по-своему истолковал его смешок и внятно и зло добавил:
— Пурга в тундре!
— Вы бывали там? — поинтересовался Петя.
— С гастролями, — объяснил Гошкин, настороженно приподняв брови.
— А-а, — неопределенно протянул Петя, пританцовывая на месте. Руки его за спиной невольно трогали забытую тихую печурку. Холодно было в раздевалке. — Действительно, Нарьян-Мар и Маточкин Шар и здесь и в зале. Неужели нельзя натопить?
— Дров нет, — отозвался Гошкин в том же тоне. — Проблема!
— Ах уж и проблема! — шутливо не согласился Петя. — Степь, конечно, не лес, но если заранее позаботиться.
— Я не истопник, я не истопник! — перебил его Гошкин. — Я режиссер!
— И заведующий этим домом, — добавил Петя с улыбкой. — Это ведь не самодеятельность, а героизм — играть при такой температуре.
— В гоголевские дни, — тоже пританцовывая на месте, прогрохотал Ющенко, — какой морозяка был, а Тася выступала в платье с декольте. Вот это был героизм!
Все засмеялись, кроме Марьи Ивановны, которая сердито поджала губы, а сказала, однако, робко:
— Посмотрите на Ниночку. У нее платье из кисеи. Разве может идти речь о настоящей игре? Она замерзнет на сцене.
— Я? — перепугалась Ниночка, и ее угольно-черные, густо накрашенные ресницы задрожали. — Что вы, что вы! Мне жарко, честное слово, жарко.
— Не сгори, — пошутил Ющенко.
А воздушная Ниночка порывисто приникла к Марье Ивановне.
— Критика правильная, — отчетливо, что было характерно для него, проговорил Гошкин. — Но дров нет. А вам, Ниночка, жарко на сцене знаете почему? Потому что вы размахиваете руками, как мельница.
Ниночка сначала прислушалась, но потом вскинула голову и, обдав Петю запахом духов и пудры, вышла из комнаты.
— Зачем же вы, — с укором спросил он Гошкина, — обидели ее? — И вышел за ней.
В комнате стало тихо. Гошкин уселся на табуретку Ниночки. Он пытливо покосился на Марью Ивановну и повторил:
— Размахивает руками!
— Не размахивает! — сказала Марья Ивановна. — Вы бы лучше следили за ней на сцене.
— Я с ней не встречаюсь в первом акте…
Уходя, Петя не прикрыл двери, и теперь в комнатку из зала доносились нестройные, но нетерпеливые аплодисменты.
— Вызывают, Аркадий Семенович, — напомнил Ющенко мрачному профессионалу сцены.
— А вы, — повернулся Гошкин к грузчику сельпо, — не вышагивайте животом вперед. Вам кажется, что у вас грудь колесом, а на самом деле выставляете свой живот. Картина!
— Я ничего не выставляю, — обиженно нахмурился Ющенко.
— Выставляете, выставляете.
Марья Ивановна заступилась за Ющенко.
— Слушайте, что я говорю! — нервно повысил голос незадачливый постановщик.
— Аркадий Семенович, — добродушно начал Ющенко, который легко мог бы взять Гошкина под бока и выставить за дверь, — я понимаю, кто я такой. Я матрос революции, — голос его прорвался и загремел. — Я Годун! И я весь в мыслях о живом Годуне, как учил Станиславский. Это Марья Ивановна говорит. Понимать слова, чувствовать и произносить их, чтобы поверили и забыли, что я Ющенко. По-моему, это — главное.
— Главное для вас — понять, — резко перебил Гошкин, — что живот нечего выпячивать!
Тася, занятая повторением роли, с опаской, и испугом смотрела на Гошкина. Испортит он и ей этот дорогой вечер. Но тут вернулся Петя. И только он хотел сказать Гошкину, что тот довольно забавно настраивает участников спектакля за пять минут до начала, как в раздевалку всунулась взлохмаченная голова с невысохшими брызгами грязи на лице и весело обратилась к Ющенко:
— Эй, талант! Товар привезли, а сгружать кто будет, Пушкин? Извиняюсь, товарищи заслуженные, — виноват, — народные артисты…
«А и правда народные артисты. Народные!» — подумал Петя, заражаясь настроением весельчака, взявшего в дверях «под козырек».
Пришла машина сельпо, которой они со Степаном Константиновичем подбросили бензин по дороге. А грузчик Ющенко был уже в матросском костюме.
И тут Гошкин улыбнулся.
— Идите, товарищ народный артист. Публика подождет.
Ющенко вопросительно посмотрел на Петю. Жестом задержав его, Петя вышел и сбежал по лесенке в зал. Он нашел Степана Константиновича. Не надо было долго объяснять ему, чтобы расторопный механик, легко вскочив на скамейку, объявил о заминке и позвал охотников потрудиться за Ющенко. Вон сколько нашлось здоровяков! Да таким машину разгрузить — раз плюнуть. Петя пошел с ними на улицу. Груз с машины смахнули в два счета, с прибаутками. Петя едва успел подержаться за какой-то ящик. И все дело. Какая, подумаешь, трагедия! Нет, этот Гошкин — определенно смешная, глупая, несерьезная фигура.
За кулисами Петя наткнулся на плачущую Тасю. Прижавшись к холодной стенке, мажущей известкой, она горько всхлипывала, а Ниночка стояла рядом и молчала, и Ющенко стоял рядом и сжимал кулаки.
— В чем дело? — тихо спросил Петя.
Подошла Марья Ивановна и сказала, что это сейчас пройдет. Просто Аркадий Семенович предупредил, чтобы Тася играла, не молчала, как рыба, когда наступает ее очередь говорить.
— При чем тут очередь? — не оборачиваясь от стены, всхлипывала Тася. — Я знаю, когда и как мне говорить. Но когда он рычит на меня, я пугаюсь. Я не могу с ним играть.
— А Гошкин тоже занят в спектакле? — насторожился Петя.
— Да, — кивнула Марья Ивановна.
— Кого же он играет?
— Леопольда Штубе. Это ему вполне подходит. Ну, успокойся, Тасенька…
Петя вдруг представил себе, какой кошмар творится у них на репетициях.
— И откуда у вас взялся этот Гошкин? — почти крикнул он.
— Вы прислали.
Конечно, играть в обстановке, которую создал этот наглый Гошкин, было действительно героизмом, но Петя улыбнулся и сказал:
— А давайте сыграем пьесу так, чтобы не краснеть перед народом. Назло Гошкину! — И поддел что-то кулаком в воздухе и потряс им. — Это ведь «Разлом»!
В зале хлопали все дружней и нетерпеливей.
— Гошкин никак усы приклеить не может, — в волнении произнес Ющенко и улыбнулся.
Петя толкнул боковую дверцу и вошел в скромное артистическое убежище, откуда Гошкин разогнал всех его обитателей. Старый мастер театральных подмостков вовсе и не клеил себе усов, а стоял у столика и наливал в одну из чашечек, принесенных Марьей Ивановной, водку.
— Это что, профессиональная привычка? — спросил Петя в изумлении.
Суетливыми руками Гошкин взял чашечку, выпил, спрятал бутылку в карман пальто, висевшего на гвоздике, и сказал:
— Ничего, ничего… Просто холодно! Зашел, купил по дороге… Да я и не хотел пить. Купил — потом закроют. Ничего…
Петя молчал.
Гошкин взял его за руку и прибавил миролюбиво, даже несколько виновато:
— Спился… спился… плебеем стал! — И перехватил повыше руку Пети, продолжая ласково: — Вы приехали на один день, а вы поживите тут. Поиграйте с этими талантами. Вот посмотрите наш спектакль, послушаете, как звучит голос… суфлера. Он засмеялся.
«Что ж, и посмотрю и послушаю, — думал Петя. — Я не зря трясся в «газике» и проехал столько километров. Послушаю и посмотрю!»
Когда он вышел, Гошкин сказал ему вслед:
— Мальчишка! Сопляк!
Но Петя не слышал его. Как он жалел сейчас, что это не он заведующий Домом культуры или хотя бы руководитель драматического кружка. Он бы, Петя, показал, какие серьезные спектакли здесь можно создавать и какие способности кроются в застенчивой Тасе, растерянной Ниночке и могучем Ющенко. Одна их преданность делу чего стоит.
Гошкин, отстранив его рукой, прошел на сцену.
Раздвинулся занавес, и за чайным столом показалась семья Берсеневых. Тася сидела внутренне напряженная, охваченная душевным смятением, сжав белокурую голову ладонями, а Марья Ивановна заботливо спрашивала Гошкина, успевшего на ходу приклеить себе злые черные усы:
— Лео, а вам налить?
Но Гошкин-Штубе, надменный морской лейтенант, уставясь в газету, не отвечал.
Все на сцене забыли о своих глубоких обидах. Когда в гостях появился Годун и когда он умно и гордо заговорил со Штубе, зал захлопал Ющенко, который был на удивление хорош — от матросской походки вперевалку до грозного сверканья в прищуренных глазах. А как трогательно он держал в своих ручищах хрупкую чашечку и как неподражаемо пил чай, обжигаясь, хотя на сцене изо рта шел пар от холода!