Страница 73 из 126
— Теперь осталось самый плохой кусок проехать, — виновато сказал он.
Но Петя отнесся к этому почти безразлично: куда денешься? А дорога напоследок и впрямь решила доконать седоков. Души хватало еще на два-три толчка, когда наконец остановились среди робких огней села.
— Да, это не в городе по асфальту кататься, — попробовал пошутить Петя, боязливо разгибая ноющую спину. Ноги онемели. Он с трудом вылез, ступая прямо в грязь.
В воздухе дрожало хлопотливое эхо движка электростанции, огни сияли вокруг тесным островком, и над ними, посвистывая, проносился неуютный ветер. Степан Константинович взял у Васи толстый сверток и сказал:
— Ну, двигай!
Петя оглядывался.
Н-да, провести здесь день-два было можно и даже, наверное, интересно, но жить все время… Петя, щурясь и пригибая голову от ветра, пошел куда-то за Степаном Константиновичем.
— И давно вы живете здесь?
Он думал, что Степан Константинович не расслышал его слов из-за ветра, но тот скороговоркой ответил:
— В этом селе? Родился, вырос, учился и курсы окончил.
— А как, честно говоря, вам не хочется в город, на асфальт?
— Что я там буду делать?
— Ну, вам везде найдется работа.
— А здесь? — испытующе спросил Петю в свою очередь молодой механик. — А здесь кто?
— Я пошутил, — признался Петя, и Степан Константинович, прижимая к себе пузатый сверток, рассмеялся очень сердечно:
— Пошутить можно, пожалуйста, а серьезно — нет. Не хочется. В степи — сила! — прибавил он, помолчав со значением. — Ветер — так ветер, о! Та же грязь — так уж грязь, поборись с ней — человеком станешь. Но, конечно, в грязи приятного мало. Зато земля! Простор! А небо? Вы мне скажете: пусто еще под нашим небом, а я вам скажу: есть где развернуться. Меня, например, отсюда трактором не выдернешь. И не потому, что я степной человек, — у меня даже имя такое, Степан — от слова «степь», — а потому, что степь теперь другая. Поживите — тут вы себе целое понятие составите, чего может добиться человек.
— Ох, уж вы то ругаете, то расхваливаете свою степь! — ухмыльнулся Петя.
— А как же! — крикнул Степан Константинович и захлебнулся ветром. — Приезжайте к нам летом. У нас маки в человеческий рост.
Петя насмешливо покачал головой и спросил:
— А в Дом культуры вы сегодня пойдете?
Он боялся услышать в ответ об усталости, занятости, что-нибудь в этом роде, но Степан Константинович удивился:
— А как же! Они без меня ничего начать не могут! — и приподнял расползающийся сверток в руках. — Я им должен отнести. Полный комплект матросского обмундирования. Для Годуна.
Петя остановился слушая и даже приоткрыл рот.
— У нас тут непредвиденный случай вышел! Годуна готовил агроном сельхозотдела, а его — раз, и в Москву перед самой постановкой вызвали…
— И что же с Годуном?
— Не волнуйтесь, все в порядке, — успокоил Степан Константинович. — Годуна параллельно готовил Ющенко, грузчик из сельпо. Но костюм-то на агронома шили. Беда! Хорошо я вспомнил, что у меня в городе подходящий дружок, с флота. Давай скорей выручать. Специально с Васей съездили!
И он улыбнулся Пете хорошей, легкой улыбкой, после чего они зашагали к Дому культуры, для прочности положив друг другу руки на плечи, как бы обнявшись.
Несмотря на слякоть, на пургу, на холод, в Доме культуры было полно народу. Только передняя скамейка пустовала: для начальства.
Быстро шагая за Степаном Константиновичем вдоль зала, Петя успел заметить, что зал вместительный, высокий, но нетопленный, и подосадовал на руководителей районного Дома культуры. Зрители сидят в пальто — это безобразие; но им хоть тепло, не простудятся, а как же играть артистам, то есть участникам самодеятельности?
На сцене, за занавесом, уже расставляли декорации. В боковой стене за кулисами была маленькая дверца, и, попав в крошечную комнату за ней, Петя очутился в привычной и все же тревожной обстановке, милой обстановке театральных приготовлений. В единственной артистической комнате почти все стояли из-за тесноты, не хватало стульев, и столик был такой, что, кроме двух зеркалец, на нем ничего не уместишь, и разные платья висели на гвоздях по стенам рядом с крашеными деревянными ружьями, кортиками и прочей бутафорией, которая так внушительна со сцены и так трогательно-бесхитростна вблизи.
Степана Константиновича встретили объятиями. Он сразу же ушел искать Ющенко. А Петя стал знакомиться.
Но рослая девушка Тася, работница почты, была для него не почтовиком и не Тасей, а Таней Берсеневой, дочкой прямодушного русского капитана первого ранга, перешедшего на сторону революции. Парикмахерша Ниночка, впервые выходившая сегодня на сцену, с пунцовыми, горящими щеками, к которым она прикладывала руки, то и дело заглядывая в зеркальце, была второй дочерью Берсенева, легкомысленной Ксенией, а маленькая пожилая женщина в платке, жена землемера, — это, конечно, мать семьи, в которой развернется действие.
Ну вот. Все они очень рады, что приехал инструктор областного Дома народного творчества, и, конечно, очень волнуются. Они волновались бы и без него. Зал полон. И зритель есть зритель!
Мало кому известная клетушка на задворках сцены! Сколько больших страстей ты вмещаешь в себя и сколько, может быть, неподдельных талантов начнет отсюда дорогу! Как знать!
Скромная Марья Ивановна — та, понятно, уж не надеялась на взлет при всех способностях, которые угадывались в ее умных, внимательных глазах, в простой и по-детски непосредственной ее речи. Она была ветераном художественной самодеятельности. Она играла свои первые роли на клубных сценах, когда Петя еще не родился. В тот год, когда он заканчивал училище в Москве, Марья Ивановна была с мужем в тайге и там участвовала в работе драматического кружка.
Петя с удовольствием слушал, как она рассказывала про тайгу, где все замечательно, особенно когда розовым пухом цветет багульник на сопках и в мае распускается свежая-свежая лиственница; где вырос новый городок с большим клубом и асфальтированными улицами и где такой здоровый, такой чудесный воздух зимой, несмотря на лютый мороз.
— По-моему, вы преувеличиваете, Марья Ивановна, — басом сказал появившийся за спиною Пети великан, поправляя на себе матроску.
— Что?
— Да все! Про свою тайгу.
Марья Ивановна встрепенулась:
— Ну, вы, Ющенко, влюблены в свои степи!
А громадный Ющенко ответил, улыбаясь во весь рот:
— Это есть. Ездил я как-то в горы за яблоками для магазина. Не понравилось. Дышать нечем. А люди лазят, как козы. Ну его! Как увидел степь, сразу легче стало.
Петя присматривался к нему. Значит, это исполнитель роли Годуна… Он возразил. И Ющенко охотно согласился. Наверно, и в горах что-то свое…
В комнату, не притворив за собой двери, вошел человек среднего роста, лысеющий, с неяркими глазами, тяжело смотревшими в одну точку. Дверь за ним пропела, проскрипела и стихла.
Протянув руку, он сказал неожиданно громко:
— Гошкин.
— Вы заведующий Домом культуры и руководитель драмкружка? — спросил Петя, припоминая, что ему называли эту фамилию в Доме народного творчества.
— Я играл на многих профессиональных сценах, — вместо ответа произнес Гошкин с достоинством и на миг покосился в сторону Марьи Ивановны. — Чайник, чашки, ложечки принесли?
— И сахарницу, — прибавила Марья Ивановна, бережно выкладывая все это на столик из авоськи, а Гошкин снова начал есть Петю мелкими темными глазами, как бы говоря: вот чем мне приходится заниматься.
И не понимал, не чувствовал, не видел, до чего волнующей бывает иногда такая простая житейская мелочь, как эти домашние чашки с ложечками на крохотном столе в театральной раздевалке.
— Значит, все же доехали? — спросил Гошкин Петю.
— Доехал, как видите.
— Дорога у нас такая, что немудрено было и застрять, — проворчал Гошкин.
— Да, дорога нелегкая, конечно.
— Нарьян-Мар! — вскинув крупные брови, заключил Гошкин почти торжественно, и Петя не удержал смешка: он догадался, кого передразнивал веселый шофер Вася в машине.