Страница 75 из 126
Петя сидел между Степаном Константиновичем и шофером Васей. Вася заметно преобразился. Он надел белую рубашку с малиновым галстуком, капризный воротничок все время заправлял пальцами под отвороты синего пиджака.
— На славу играют, а? — шептал Пете восхищенный Степан Константинович. — Гошкин как? Он в Ростове играл, в Саратове, в Нарьян-Маре. Заправский артист!
Петя грустно улыбнулся. Заправский артист на этой сцене был хуже всех. Сам-то он как раз неестественно выпячивал живот, заложив руку за спину, по-рачьи таращил глаза и не говорил, а кричал почему-то сиплым голосом. Плохой актер. Быстро становилась понятной его судьба. Много, может быть, пятнадцать, двадцать лет скитаний из города в город, из театра в театр, — и ни разу ни успеха, ни признания, потому что зря был сделан первый шаг — на сцену. И зачем он здесь сейчас, в районном Доме культуры? Почему?
Что-то Тася запнулась…
— Бог мой, как ты сегодня непонятлива! — рычит на нее Гошкин-Штубе.
Петя знает, что это слова по роли, но Гошкин нарочно повторяет их дважды. Тася еще более смущается.
— Бог мой, как ты непонятлива? — в третий раз повторяет Гошкин, и румянец на щеках Таси растет, покрывает их до ушей. Она смотрит на Гошкина, не отвечая, а тот топорщит черные усы и сверлит ее глазами. Ей, наверное, хочется уткнуться в стенку и заплакать. Глаза ее наполняются слезами. Петя слышит, как шофер Вася шевелит сухими губами:
— Женюсь, ни за что не позволю ей участвовать в самодеятельности. Обойдется и так.
Видно, Тася — его невеста. Петя спрашивает об этом неожиданном открытии Степана Константиновича, и тот отвечает на ухо, подмигивая лукаво:
— У них любовь!
— Бог мой, как ты сегодня непонятлива! — шипит, цедит, гавкает на нее Гошкин, брызжа слюной.
— Я его убью! — шепчет Вася, комкая в кулаках отглаженный пиджак на груди.
Сейчас он может подняться и прекратить спектакль. А что! Встал бы и прекратил. Но нет, он не сделает этого. Он лучше Гошкина. Да и Тася пришла в себя, освоилась, продолжает роль. И никто, кажется, не заметил этой драмы на сцене, кроме Васи да Пети. Вот Степан Константинович. Он сидит рядом со своей женой — такой же щуплой, остроносенькой, только страшно веснушчатой; в отличие от мужа солнце расщедрилось на нее. Оба они всем, всем довольны.
— Костюмчик-то как подошел, а? — толкает он Петю в бок, показывая на Годуна. — Хорош морячок.
Не всякие артисты слышали такие аплодисменты, которые раздались в зале после первого акта. Петя побежал в раздевалку. Тася сидела там у стола и рыдала.
— Я понимаю, что не имею права делать этого, но не могу и не буду больше играть с ним. Не буду! — Она сняла с себя и швырнула на стол косынку.
— Ах, ах, ах! — театрально разводил руками Гошкин.
— Вот что, — прищуриваясь от негодования, решительно сказал Петя. — Гошкин! Кто-нибудь заменяет вас?
— Он незаменимый, — сказала Марья Ивановна.
— Тогда, если вы не возражаете, я доиграю Штубе! — звонко объявил Петя. — Я люблю эту пьесу и знаю роль.
— Что?! — выпрямляясь, ощетинился Гошкин. — Я пожалуюсь!
Но Ющенко вежливо попросил его:
— Снимайте китель, Аркадий Семенович.
— Правильно, молодец! — заговорила Марья Ивановна, беря Петю за плечо. — Может быть, это и вразрез с театральными обычаями, но мы самодеятельность. Мы не будем больше играть с вами, Аркадий Семенович. Не хотим.
— Снимайте китель, — небрежно потребовал и Вася, пришедший защищать и успокаивать свою невесту, а она перестала плакать.
Вася вызвался подежурить за кулисами, у двери артистической комнаты, чтобы Гошкин спокойно провел там время спектакля, не смущая публики. Тот запротестовал, но Вася посадил его на табуретку и сказал:
— Вы пьяный.
А Петя прикрыл глаза на секунду, проверяя, готов ли он внутренне к выходу на сцену, но вместо нужного образа перед ним встало пьяное лицо Гошкина, и он снова решил про себя, что не мог поступить иначе. А оказавшись вместе с Тасей на сцене, незаметно от публики дружески подмигнул ей.
На улице все так же дул ветер и шел дождь. И было темно. Где тут Дом приезжих, в котором Петю ожидала койка, куда идти, не разберешь. Но Пете и не пришлось разбираться, так как его позвали ночевать к себе Степан Константинович с женой «на правах старых знакомых», как сказал при этом механик.
С секретарем райкома Алексеем Антоновичем Петя договорился встретиться утром. Степан Константинович рассказывал, как все в зале удивились замене Гошкина, но, конечно, догадались почему. Пьет, пьет! Петя хмурился.
Для того ли строили большое, почти театральное здание в голой степи, где свистит бесконечный ветер, для того ли писалась пьеса о матросе революции Годуне, для того ли учили роли Тася и Ниночка, которые были так хороши, и Ющенко, с одаренной душой человек, для того ли везли ему матросский костюм Степан Константинович и Вася, и жители районного села собирались после трудового дня в своем Доме культуры для того ли, чтобы желчный Гошкин наводил в нем свои порядки? Такие люди — и вдруг Гошкин. Вон его — и на ветер! Завтра все это он выскажет секретарю райкома.
Что ж, а пока — к знакомым, о которых он знает еще так мало. Хлюпая по грязи сапогами, Степан Константинович рассказывал теперь, как он стал именно Константиновичем. До прошлой осени был все еще Степой и Степой. А вот женился, и пошли его величать по отчеству.
— Вы и женились в этом селе? — поинтересовался Петя, оставляя главные думы на завтра.
— Нет. Я из ленинского колхоза. Я там агрономом работала, — бойко ответила за молодого механика жена.
«Это там, где сад», — припомнил Петя.
Сад, сад! Странно, сад этот стал главной приметой всей дороги.
А сажал его секретарь райкома Алексей Антонович, в прошлом парторг ленинского колхоза, видимо, умный мужик, а вот на тебе, терпит Гошкина.
Не отвяжешься никак от этих мыслей.
— Значит, вы из того ленинского колхоза, где сад?
— Да, да, да, — сказала шустрая жена механика, а сам он вздохнул, да как-то тяжело, с хрипом, со стоном, непритворно, и подосадовал:
— Вот жалуется: не повезло ей!
— Вам? — почти возмутился Петя, искренне увлеченный Степаном Константиновичем. — Чем же это вам не повезло?
Он готов был по-настоящему расстроиться и рассердиться. А она тихонечко засмеялась, прикрываясь краем пухового платка и не отвечая.
— Спросите, спросите! — подзадоривал Петю Степан Константинович без сочувствия к жене и ее смеху, такому сдержанному и веселому, точно она напроказила, как девчурка, и знает, что ее не очень накажут за шалость, но все же побаивается.
— А вот придем домой, я вам за оладьями расскажу, — пообещала она Пете и тоже вздохнула.
Дом, оладьи, теплая печка — что это за чудо после такого дня! Молодожены занимали две нарядные комнаты. Обставлены они были вполне по-городскому, с хорошим гардеробом, буфетом, в котором громоздился сервиз — свадебный подарок родителей Степана, о чем сказала его жена, — с большими фотографиями на стенах: на одной — выпускники курсов механиков, на другой — агрономического техникума, в овальчиках, а в центре той и другой, в овалах покрупнее — фотографии учителей. И стены, и буфет, и кровать, и этажерка с книгами, и тумбочка с духами — все было украшено яркими вышивками.
— Это Лена, — объяснил Степан Константинович.
Оладьи нетерпеливо зашкворчали на горячей плите. Через какую-то минуту их выросла целая гора на тарелке, и проворные руки Лены уставили стол всякой едой: копченой рыбой, салом, порезанным на прозрачные и оттого розовые кусочки, домашним печеньем, а к чаю появился и лимон.
Степан Константинович усадил Петю за стол.
— Ну, вот какая у нас история, — начала без предупреждения Лена, и Петя понял, что история эта уже давно обсуждалась в доме. — Работала я агрономом. Работа нелегкая, все время в поле, с шести утра и до темна. Как будто бы и хорошо, что теперь я хожу на работу к девяти и сижу до шести, а потом дома, но, — она посмотрела на мужа, — мне не по душе… Не нравится!